"Федор Панферов. Бруски (Книга 3) " - читать интересную книгу автора

убить, как убивают бешеную собаку. Теперь солнце мягкое, ласковое, как
любимая молодайка. Любимая молодайка сулит сына, весеннее ласковое солнце -
урожай. И хозяин дома стоит за углом избы в переулке, подставляет плечи,
лицо - пусть ласкает весеннее солнце - и прислушивается весь, всем телом,
всем своим существом к предвесеннему запеву земли...
Да, идет весна... не та... совсем не та... Кирилл кутается в плащ,
хочет заснуть, как спит рядом с ним Богданов, но...
Никогда Кирилл не переживал того, что пережил в это студеное утро.
В это утро земля представилась Кириллу другой.
Мало ли им было исхожено, изъезжено полей, равнин, увалов, гор? От Орла
до Перекопа, от Перекопа до Варшавы он прошел в боях краскомом, от Волги до
архангельских лесов - с топором за плечами. И всегда, куда бы он ни попадал,
его властно, как дикого гуся горячий юг, тянул Широкий Буерак с его увалами,
оврагами, репейником и жирной, пахучей полынью на дне прохладного Крапивного
дола, родная улица с изгибом посредине, рига с отверстием в крыше для
ночного полета совы. Где бы он ни был - даже на фронте, идя в бой, - он
всегда был уверен, что идет за широкобуераковские поля, за свои загончики,
меченные крестом - родовой меткой Ждаркиных, за реку Алай, где в тенистых
омутах растут белоголовые кубышки и шуршит махалками угрюмый камыш, а за
разливами луговин - сосновый бор, поляны ягодника, лопоухий щавель, дикие
кусты малинника, болотные мхи - мягкие, пушистые, как ресницы. И всегда, где
бы он ни был, обращаясь в ту сторону, где за далью, за неизмеримыми
пространствами страны на крутом берегу ютилось его родное село, он шептал:
"Родина моя, мать моя! Дождусь ли?"
И, возвращаясь на родину, таща с собой окованный железом сундук,
забитый доверху ржавыми гвоздями, петельками, изношенными топорами,
рухлядью, собранной на промысле, он, по обычаю стариков, останавливался за
три версты от Широкого Буерака, несколько минут смотрел на родное село, и
радость бросала его в озноб, глаза увлажнялись, он брал пригоршню пахоты и
целовал ее.
Так было. Был мир, была тоска, было счастье видеть погнутые крыши
родного села, дырявые плетни на огородах, покосившиеся риги, ходить по
извилистым тропочкам Крапивного дола - в гости к родне, петь по вечерам
песни в хороводах, а потом сидеть у своего двора на своей, сделанной
собственными руками скамейке.
Был мир - было счастье, была печаль, была лютая нужда, и она гнала
Кирилла в архангельские леса, бросила на фронт, заставила сражаться... А
так - никогда бы он не покинул родной улицы, родных полей, увалов, гор... И
может быть... Может быть, и теперь ходил бы с бородой - такой же, как у
Никиты Гурьянова, носил бы посконные штаны, по праздникам, выпив, бил бы
жену, сбрасывая с плеч лютую злобу, и горланил бы на сходах так же, как
горланит всегда одно и то же Никита Гурьянов: "Всё с нас да с нас. А с
бедноты-то когда? С бедноты?"
Да, был мир.
Потом круг расширился. К Широкому Буераку прибавились цементный завод
"Большевик", "Бруски", Москва. Но даже и теперь, несколько дней тому назад,
садясь в поезд, он волновался, как солдат, едущий на побывку, представляя
себе - вот скоро снова попадет туда, где каждый кустик, каждая душа знакомы.
А вчера, повстречав на станции Панова Давыдку, он задрожал и всю дорогу
напряженно всматривался в ту сторону, где над Волгой расположились "Бруски",