"Федор Панферов. Бруски (Книга 3) " - читать интересную книгу автора

и ему даже казалось, что, подъезжая к "Брускам", он, как бывало, припадет к
земле, поцелует ее. Верно, он это сделает украдкой. Еще бы и теперь
выполнять заветы стариков! Но он это непременно сделает: такая у него
радость, и радость требовательно склонит его над землей, заставит
прикоснуться губами - тихо, мягко, как целуют спящего любимого человека.
Но вот сейчас - все это пришло к нему как-то неожиданно, - сейчас ему
показался до глупого смешным обычай прадедов целовать землю, и он, глядя на
широ-ковокие поля, восстанавливая в памяти весь путь от Москвы, Москву, с ее
шумными, никогда не умолкающими улицами, трамвай, грохот, гудки,
переплетающиеся голоса где-то вверху над головой, академию с вежливыми
профессорами, секретариат Центрального Комитета партии, скрещение железных
дорог, города, села, деревушки, - вот сейчас, представив себе весь
пройденный им путь, он почувствовал, что к "своему", "родному" он как-то
неожиданно очерствел; хотя это были те же поля, те же улицы, те же риги, но
он к ним неожиданно для себя очерствел, как очерствел к когда-то любимой им
Ульке. Да, все это было таким же - и дорога, и овраги, и знакомые кусты, и
концы улиц - все это было таким же, но оно было маленькое, мизерное,
неприятное, беспомощное. И Кирилл первый раз за свою жизнь, глядя на село
Алай, отметил множество плетней: все село переплетено ими. И все по-иному
глянуло на него - и магазины Москвы, и вот этот овражек, промытый весенними
водами, и вон тог бор, что час тому назад хлестал его увесистыми лапами, и
города и села, виденные им, и "Бруски", и Широкий Буерак с его кривыми
мякинными задами. Кирилл еще никак не мог определить, что с ним произошло.
Это вовсе не была та опустошенность, какая временами захлестывала его. Нет.
Он был радостен и бодр, как был бодр и радостен, когда выходил с заседания
секретариата Центрального Комитета партии. Но тогда он знал, почему и откуда
пришла к нему бодрость.
А что теперь? Почему его неудержимо тянет спрыгнуть с тарантаса и
вприпляску месить раствороженную весенними водами пахоту, шагать по ней,
увязая по колено, и горланить... о чем? О том, что вот скоро по этой земле
пронесется ураган, он сметет все межи, метки, колышки, загончики с полей, и
коммуна "Бруски" - теперь маленькое, серенькое пятнышко - расползется, ляжет
на все эти поля властно. Да, да, будет то, о чем говорил Богданов там, в
академии. Богданов! Вот кто может помочь ему... Но разве к Богданову можно
соваться с тем, что еще не совсем ясно самому?
Богданов спал. Губы у него отвисли, галстук небрежно выбился из-под
плаща, лицо уже покрылось колючей щетиной.
"Опять зарастает", - с усмешкой подумал Кирилл и толкнул его в бок.
- Богданов! Открой глазки: "Бруски", наша земля. Богданов встрепенулся:
- Ага. Наша республика. Приятно. А?
- Известно. Слушай-ка, чего ты не уедешь в Москву?
- В Москву? Ты чего объелся?"
- Нет, я не шучу. Ты же там головой выше тех, кто сидит в академии.
- Я думаю, каждый сидит на своем месте, - Богданов недоуменно пожал
плечами.
- Эй, сворачивай, сворачивай! - прервал Богданова крик Давыдки
Панова. - Сворачивай! - И ременный кнут засвистел над головой.
Кирилл и Богданов от неожиданного окрика вздрогнули. Навстречу им,
точно по уговору, скакали крестьянские подводы, запряженные тройками,
парами, одиночками. Они лезут на Давыдку, а Давыдка не отступает, бьет