"Федор Панферов. Бруски (Книга 3) " - читать интересную книгу автора

чавкала, и Никита, громко вздохнув, подумал: "Вольгота какая есть для
человека в лесу: сроду бы жил"...
Лесистые "Долгие горы", полдомасовский базар, Широкий Буерак, зыбуны,
вязкие болота - вот мир, в котором жил Никита. В этом мире все было ясно,
как своя пятерня с очерствелыми, несгибающимися пальцами. И зачем это люди
мотаются куда-то на сторону искать счастья? Никита тоже три раза покидал
свой болотистый, лесистый край. Раз поневоле - его забрали на военную
службу, угнали "на дальний берег биться с япошками". Служил он там кашеваром
и однажды, стосковавшись по Широкому Буераку, ночью, зайдя в китайскую
деревеньку, прихватив там - выкрав - швейную машину, пошел, таща ее на
горбу, по направлению к "Расее". Машину тащил он до Читы, думая по приходе в
Широкий Буерак поднести машину своей благоверной, тогда еще молодайке... У
Читы его поймали, вернули и заставили чистить лошадей. Второй раз он
добровольно ушел из Широкого Буерака: потянулся вместе с односельчанами на
Каспий - рыбу ловить, счастье испытать, но в тоске по Широкому Буераку
изошел слезой и, получив кличку "Тюлень", отправился восвояси.
И еще Никита был в окопе во времена гражданской войны. Рыжий,
молчаливый, иссохший, он стрелял во врага, сцепив зубы, похожий на
собачонку-дворняжку, из тех, которые кусаются молча. А когда кто-либо
начинал ворчать на неполадки, он огрызался:
- Тебе не нравится?... Ступай по ту сторону линии, мы в тебя пули будем
пущать.
Во время же передышек всегда уходил на загривок леса, шатался там по
поляне и что-то бормотал себе под нос.
Однажды им заинтересовался комиссар - все тот же Сивашев, подошел,
спросил:
- Чего ты тут колдуешь, дядя Никита?
- Да вот трава зелена, - ответил Никита, показывая на траву.
- Ну и что же? Ляг, отдохни на ней малость.
Никита даже обозлился.
- Ляг! Отдохни! Это тебе - "ляг", "отдохни"! А я, как траву зелену
увижу, - пахать охота.
А когда смолкла гражданская война, Никита вернулся в Широкий Буерак,
врезался в землю, как полновластный хозяин, и с тех пор дал зарок - шагу не
шагать из того мира, в котором вырос.
"Мечутся, егозят, счастье ищут, а оно - вот оно, - подходя к
небольшому, заросшему травой ланку, подумал он. - Вот оно, счастье -
пригоршнями собирай: тут посей - пудов пятьдесят просца соберешь. Не дадут
только. Сами, как собаки на сене, лежат".
И, постояв у ланка, отметив его на всякий случай в своей памяти, снова
двинулся - торопко и легко, вынюхивая, высматривая, нет ли где брошенного
клочка земли, вымеряя, прикидывая свои ланки, загоны, карты земли в поле.
Загонов, ланков, карт у Никиты было неисчислимое количество, и иногда,
во время уборки, он терялся, отыскивая их по чутью, как собака спрятанный ею
же где-либо в земле кусок хлеба. У него было своих одиннадцать душевых
наделов, к ним он присоединил, окончательно овладев ими, наделы Плакущева,
прикупил половину у Митьки Спирина, отдав ему за землю саврасого меринка,
затем пристегнул у Епихи Чанцева, у голытьбы на Бурдяшке. В общем, у него
наделов тридцать. А может быть, и больше. Кто считал у Никиты наделы? В
прошлом же году, при молчаливом согласии сына Ильи - председателя