"Федор Панферов. Бруски (Книга 3) " - читать интересную книгу автора

Вот они - масленица! Подкормленные кашей, мчатся вперегонки. Визжат в
санях бабы, визжат девки, распевают разудалую парни, мужики, и гремит
гармошка. Через ухабы, через ямы, через рытвины! Эх, несутся буланки,
карюхи, вороные, серые в яблоках, рысаки! Кто впереди? Никита Гурьянов
впереди. Видишь, бороду рыжую ветер треплет, а сам он сидит прямо, будто
воткнутый. Сторонись, голь перекатная! Сторонись, нужда беспросветная! Один
день, да мой! Один миг, да сладок! "Догоню тебя, Никита, догоню,
трежильный..." - и мчится на своем скакуне-коне, вороном, белоногом
жеребчике, Маркел Быков. Сторонись, Никита, дай дорогу: улица не твоя,
дорога не твоя, ухабы не твои. Ого! Пришел конец Никите и Маркелу: из
переулка рванул на своем Набате Кульков Петр... За шестьдесят верст из
Полдомасова прикатил, семь сел объехал, в семи селах всех побил. Теперь к
Петру, к его Набату, поведут мужики своих поджарых маток: у Набата глаз
злой - волчий, у Набата - нога сухая, как струна, у Набата - шаг широк,
четкий, у Набата... Да что там! - в семи селах Набат побил, в семи селах
мужики не спят ночей, ждут - буланки, карюхи, сивухи принесут сыновей,
дочерей от Набата, таких, чтоб потом Петра Кулькова в овраг спихнуть, да так
спихнуть, чтоб не дыхнул он, чтоб там и замер навек. Нет теперь ему дороги:
у Плакущева Набат появился, у Маркела Быкова Набат появился, у Никиты
Гурьянова Набат появился - во всех селах, в семи селах, сыновья Набата,
дочери Набата... Эх! Хлоп шапкой о землю, о снег пушистый. "Закладываю
бутылку на Набата. Кто больше? Кто хочет? Кому на душе весело?..."
Лошади...
Вот они - в каждом мужике, в каждом колхознике. Врут, что лошадей им не
жалко. Жалко! Врут: у Захара Катаева, сам рассказывал, недавно ночью жена
вскочила, затормошила, вскрикнула:
- Захар! Лошади-то замесить забыл.
- Что ты? Чай, в коммуне лошадь стоит, - ответил он.
- А мне, значит, приснилось - наша лошадь в нашей конюшне заржала.
Врут, - о лошади каждый думает, к лошади каждый тянется. У Митьки
Спирина меринок с пупырь - к нему тянется Митька, у Пахома Пчелкина на днях
лошадь посреди двора грохнулась - белая, костистая, дряхлая, ее бы живую под
овраг свалить, а тут все ревмя ревели, около лошадиной падали елозили,
вопили: "Кормилица наша, сизушка наша!"
Лошади...
- В газетах пишут, - отвердевшим голосом кидает Илья, - в газетах
пишут - хлебозаготовки добровольно. Агитаторы трещат - крестьяне хлеб сдают
добровольно, за бесценок валят на ссыпной пункт красными обозами! - Он
вытянулся и, наливаясь энергией, метнул в собрание: - Красные! Да, красные
обозы, с красными знаменами. Но на знаменах - это мужичья кровь!
И зал грохнул в ответ. Рев хлестнул на сцену, от рева закачались
красные полотнища, - и все сорвалось, понеслось неудержимым потоком, ломая,
коверкая, руша, замыкая, сплачивая людей, толкая их туда - ближе к сцене, к
этому коротконогому человеку Богданову, к этому сбежавшему на "Бруски"
Кириллу Ждаркину, к этому заброшенному Шлёнке. Казалось, на людей, сидящих
на сцене, хлынула волна, готовая унести их и утопить в пучине, смыть все,
как смывает полая вода щебень, мусор, унося его в далекий омут, - так ревел
зал, ошарашенный, разгоряченный, зал людей земли, людей загончиков.
- Буря! Буря! - кидал во взорванный зал Илья. - Буря! Она началась с
последнего партийного съезда... И вот поднимается гнев народный. Гнев