"Федор Панферов. Бруски (Книга 3) " - читать интересную книгу автора

в ворота бабахнет! Ворота с петель слетели, а из кулака кровь дрызнула, как
из прирезанного барана. Кирилл Сенафонтыч сжал кулак да так с улыбочкой,
мягко говорит: "Тряпицу бы мне, жилу перетянуть". Вот они - какая порода.
- Интересная порода, - согласился Богданов, торопко шагая впереди
Шлёнки к баракам.

2

В иной год откуда-то издалека поднимаются неуемные ветры и гонят через
Каспий, через пустынные песчаники мглистые туманы - суховей, - тогда поля
начинают черстветь, реки мелеют, выпячивая тинистые дны, деревья раньше
срока сбрасывают листву, и всюду ползет скользкий червь - он ползет по
дорогам, забивая колеи, грудится в овражках, тяжелыми серыми кистями висит
на суках объеденного дуба, а земля, покрытая старческими морщинами, звенит и
стонет, будто древняя старуха, проклинающая свою затоптанную жизнь.
В такую годину где-либо за гуменниками появляются новые могилки - без
крестов, без убранства, без насыпей, без слез, а весной опустошаются улицы,
заколачиваются избы тех, кто не превозмог, кто пал под ударами
палача-голода, - и гуляет по ободранным, дырявым крышам сизый ветер, сносит
с сараев остатки соломы, гложет за околицей почерневшие кости буланок,
карюх, остроухих жеребят и скулит, плачет, пробиваясь в щели покошенных изб.
В такую годину Илья Максимович молотил старые, побуревшие клади ржи и
ссыпал сухое зерно в амбары, дожидаясь того дня, когда мужик начнет пухнуть.
Да, ждал. Не так, как другие. Другие ждали, моля бога о такой године, другие
трясли в такую годину мужиков, особо непокорных, особо тех, кто норовил
стать в ряд с владельцами кладей, Илья Максимович не делал того, - он жалел
людей... и, чего греха таить, после такой годины рос, приобретал иную
осанку. Но не его в этом вина: закон такой - сильному подчиняйся, перед
сильным клони голову. Воробей и тот боится ястреба: а мир поделен, в миру
люди - воробьи, соколы, ястреба, орлы могучие. Сумеешь - расти до орла, не
сумеешь - ползай тараканом.
Но вот поднялся иной суховей, невиданный, небывалый. И дождь
перепадает, а прохлада окутывает землю, зеленеют листвой дубы и березы, а
мужики в тоске с очумелыми глазами, а подчас с буйным озорством, сжав
сердце, вонзают нож в горло своей кормилице - корове, гонят со двора лошадь,
бьют наповал свиней, овец. Вся Россия поднялась. Все мужичье царство
объедается мясом. Мясо едят люди от мала до велика. Мясом обжираются псы,
спущенные с цепей, присмиревшие, сытые...
Недавно Илья Максимович видел, как Митька Спирин прикончил свою телицу.
Телице шел только третий год, и была она игрива и молода, как девица на
выданье. Митька долго ходил около нее, называл самыми ласковыми кличками:
"Нежданочка", "Красавочка", "Буренушка", а потом, зажмуря глаза, изо всей
силы всадил ей топор в белое пятно между рогами. Телица ляснулась на
навозную кучу. У Митьки брызнули слезы. Елена взревела, елозя около телицы,
вздрагивающей, захлебывающейся в теплой парной крови.
- Кормилица-a! Ба-атюшки-и-и, ды-ы, ба-атюш-ки-и-и! - душилась Елена
собственным криком, разнося по улице режущее "и".
- Чего плачешь, Митя? - спросил Плакущев.
- Телица ведь, Илья Максимович... жалко: на весеннем выгуле обошлась.
Как теленка выкидывать буду?