"Федор Панферов. Бруски (Книга 3) " - читать интересную книгу автора

сравнивал его с младшим братом, "Петром Кульковым. Петр весь подобранный,
аккуратный, мягкий, вежливый, и не напрасно его в шутку зовут "Петей
Сладчайшим", а этот - весь из земли.
- Силой-то теперь, Иваша, ничего не возьмешь, - говорил он, глядя в
голубые, удивительно свежие, детские глаза Ивана. - Силой-то теперь ничего
не возьмешь, - и терялся, не находя подходящего слова, которым можно было бы
вразумить Ивана.
- Силай? Эка! Силай! - Иван замотал большой головой. - Силай! Намеднись
вот случай выпал - сын Петьки, Панкратка... Он ведь, Петька, хоть и в колкоз
пошел, да ведь это он все хитрит... а так мы вместе. Намеднись Панкратка
заноровился: "Слышь, не хочу жилы тянуть". Бунт настоящий. А я вон взял
оглоблю, взгрел его по спине раз пяток. А ты - "силой ничего не возьмешь". А
вон - пашет, гляди, - он показал в окно.
Недалеко от избы по полю ходили запряженные в двухлемешные плуги "Сакк"
три тройки лошадей. Первую тройку вел Панкрат, и по тому, как он шагал -
сутулый, сосредоточенный, - было видно: он затаил в себе злобу, как таят ее
обиженные дети. Следом за ним вели лошадей бабы - жена Панкрата, тощая,
измызганная, и вдова-молодайка, дочь Ивана. Носились слухи: Иван придушил
мужа своей дочери. Года два тому назад зять Сергей, взятый когда-то во двор
Кульковых, решил выделиться. Иван долго тянул, потом договорился, вместе с
Сергеем поехали в волость подписывать раздельный акт... и тут по дороге
пропал Сергей. Было это в весенний разлив, и шел слух, что Иван придушил
зятя и бросил в бурную муть реки.
Вспомнив это, Плакущев пристально посмотрел на Ивана и удивился его
огромным ладоням. Они лежали на коленях, обхватывая их узловатыми длинными
пальцами, и были настолько велики и тяжелы, что казалось - кто-то ладони
Ивану приставил нарочно.
"Этими лапами и задавить человека может", - подумал Плакущев и
отвернулся к окну.
За окном, во дворе, возилась вся семья Кульковых, выгружали из зимних
ям картофель, пололи грядки на огороде и делали все натужно, сумрачно - без
радости.
- Да у нас свой колкоз, - с восхищением, свистя, заговорил Иван. -
Двадцать восемь своих. А Бритов - "в колкоз"! Не пойду. "Уведем, слышь,
коней". Уводи. Колом вон по башке.
- Ругаетесь? - спросил Плакущев, чувствуя в себе все ту же щемящую
неясную тоску.
- Ругаться стали. Это так... Внутри у себя ругаться стали. А что?
Целковый жалко на сторону пустить. Да и Петька говорит: принять ежели кого
со стороны, могут прикрыть за наем чужого труда. Племяшей собрали, сирот. У
них отцы-матери в голодный год на могилки отправились. Ну, чай, крест
носим! - загремел Иван, тараща глаза. - Вот: из жалости держим. Да все
нехватка рук. Вот беда-дела.
- А народ у вас тощой, - заметил Плакущев, отыскивая причину щемящей
тоски.
- Тощеватый. Покою нет... Лошадь и та край знает. А у нас - лето в
поле, а зимой делов по уши, да еще... - Иван намекнул на то, что Петр зимой
отправляется с сыновьями на Северный Кавказ, закупает там волов на мясо,
гонит их в Москву, сдает часть кооперации, а большую - перекупщикам. - А
теперича, - зашептал он, - Петька такое дело придумал: лошадей бьет не есть