"Алексей Иванович Пантелеев. У Щучьего озера (Л.Пантелеев)" - читать интересную книгу автора

Морского собора, дома, трубы и дымки над трубами. Слышны гудки советских
паровозов. По утрам, если прислушаться, слышно, как гудит Сестрорецкий
завод. В темные ночи на востоке в полнеба стоит электрическое зарево - это
Ленинград. А тут - тишина, захолустье, окраина чужой страны... И так до
конца, до гроба, до той минуты, когда опустят тебя в черную яму на маленьком
лесном кладбище.
Но, может быть, эти люди так одичали и озлобились, так возненавидели
породившую их землю, что уже и русскими себя не считали? Нет, не думаю. Уж
во всяком случае, Анна-то Седельникова до последнего дня считала и
чувствовала себя русской. Ведь недаром на жестяной дощечке над ее могилой
сказано: родилась в Любиме... Почему это так трогает меня? Да потому, что
это не просто биографическая справка. Тот, кто снаряжал Анну Седельникову в
последний путь - муж, или сестра, или дальняя родственница, - знали,
вероятно, что Анна Владимировна любила и помнила до остатнего часа свою
землю, свой маленький родной городок, и вот в знак последнего внимания к ней
и напомнили, подчеркнули в этой коротенькой эпитафии, что покойная родилась
не в Гельсингфорсе, не в Або, не в Свеаборге и не на Аландских островах, а в
древнем российском городе Любиме.
"Знайте, помните, что я русская, - говорит эта надпись. - Поминайте
меня как русскую. Бесславно кончила я, но есть у меня последняя радость и
последняя гордость - родина моя Русь!"


...Впрочем, не так уж долго простоял я тот раз на кладбище, и не обо
всем, о чем сейчас говорю, подумалось тогда словами. Все это как-то
мелькнуло, померещилось, сдавило на какое-то время сердце, заволокло его
мутной грустью. И помню, каким счастливым я почувствовал себя, когда полчаса
спустя вышел на главную улицу поселка, и как все вокруг светилось и радовало
меня в этот пасмурный дождливый день.
Вот мальчик стоит у булочной. Ест под дождем баранку. Вот маленькая
черная, как таракан, собачка храбро кидается навстречу моему Джеку. Вот
девочки школьницы бегут, размахивая мокрыми клеенчатыми сумками... В пустых,
заколоченных дачах нет жизни, и все-таки все напоминает о ней: все эти
надписи, вывески, указательные стрелки - "Детсад", "База однодневного
отдыха", "5-й отряд", "Добро пожаловать!"... О шумном и веселом лете
напоминают флагштоки в садах, мачты пионерских линеек, шведские лестницы,
баскетбольные площадки с железными обручами для сеток и те серые,
заскорузлые бревна, по которым летом бегают и ходят, растопырив руки,
ребятишки. Сейчас только дятлы постукивают над головой. Безлюдно, тихо, но
во всем этом скучном осеннем запустении столько милого, знакомого, близкого
сердцу...
Все идет своим чередом. Своим чередом я работаю, пишу, читаю, ем,
выхожу под моросящим дождем на прогулки с Джеком. Думаю о другом, а нет-нет
да и вспомнится мне Анна Седельникова.
И поздно вечером, погасив свет и уже засыпая, я опять вижу перед собой
этот длинный крест, эту жестянку на нем и эти чахлые, сморщенные, увядающие
цветы на могиле.
И вдруг меня пронзает мысль:
"Позвольте! Откуда же цветы?"
В самом деле, как они могли появиться, эти незабудки и анютины глазки,