"Еремей Парнов. Атлас Гурагона " - читать интересную книгу автора

неведомо куда. Всем становится весело. Тут только придворные замечают, что
пришли с факелами поэты Хэялийи-Бухари и Дурбек, в прошлый раз всех
растрогавший чтением из поэмы своей "Юсуф и Зулейка".
- Будет пир, господин? - Дурбек крутит факел над головой, и смоляные
брызги летят светляками. - Все уже для веселья готово в вашем Баги-Мейдане.
Улугбек огорченно разводит руками и кивает, притворно зевая, на
Мансура-Каши и Мухаммеда Бирджанди.
- Видишь, ждут астрологи, поэт? Мы идем на свидание с Зухрой, так не
прельщай нас своею Зулейкой. - И он идет за ограду.
Все его пропускают и идут за ним шумной толпой.
- Не слепи меня факелом, - улыбается он огорченному Дурбеку,
освещающему дорожку в саду. - Я вижу в темноте, как камышовый кот.
- Для господина приготовлено столько подарков, - притворно вздыхает
Дурбек.
- И один неожиданный! - быстро вставляет Бухари.
- Наверное, твои касыды, - решает мирза. - Хотя, видит Аллах, что после
божественного Низами только глупец способен пойти в поэты.
- Низами, конечно, превзойти трудно, - возразил Бухари, - но каждому
времени - свой светоч. Иначе некому будет прославлять деяния государей.
- Я вот велю есаулу отвесить тебе плетей, - то ли шутит, то ли
гневается вдруг Улугбек. - До завтра, друзья, - прощается он у дверей своей
башни.
Все послушно расходятся, а он еще долго стоит и смотрит, как по темным
аллеям мелькают огни уходящих. Он не спешит на свидание с утренней и самой
яркой звездой. Есть еще время. Его астрологи и математики уже поднялись по
винтовой лестнице и ожидают на плоской крыше, где в огромных горшках цветут
померанцы, благоухая на весь этот сад и на всю эту ночь.
Может быть, ожидание, предвкушение того, что только сбыться должно,
когда неясно еще, каким оно будет, и есть то главное, для чего мы живем?
Жизнь подобна погоне за всегда убегающей дичью.
Он досадует на себя. Только что было в груди предчувствие истины.
Сердцем своим он уже понимал, вернее, чувствовал то, что зовут смыслом
жизни. Но лишь попытался излить это чувство в словах, как все исчезло.
Осталось недоумение и досада. А тут еще Бухари так некстати подвернулся. Он,
кажется, обидел его, но не беда: несправедливость к подданным - добродетель
государя... А чувство то странное даже вспомнить нельзя. Все прогнало
нелепое уподобление жизни убегающей дичи. Так всегда убиваем мы сущность
словами. Слова - это мертвые тени вещей. Еще сильнее досадует он. Вспомнил о
дичи и тут же припомнил потерю. Недавно пропал его список, который он вел
аккуратно, наверное, лет с десяти. Пропал этот список им лично подстреленной
дичи. Пропали все тигры, газели, олени, коты камышовые, рыси, фазаны и
цапли, болотные вепри, лебеди и каракалы - все безвозвратно пропали, хотя
жили давно лишь на бумаге, жили, как тени, в словах. Как будто не столь
тяжела потеря. Он многое в жизни терял, а сколько еще суждено потерять! Даже
себя мы ежедневно, нет, ежесекундно теряем, превращаясь в других, никому не
известных людей. Только медлительность внешней формы позволяет узнавать друг
друга и не видеть тех изменений, которые время постоянно приносит. Мы едва
узнаем друзей, которых не видели с детства, а часто даже не узнаем. И
немудрено. Это совершенно чужие нам люди. Чужие не только по внешнему виду.
С ними вновь предстоит познакомиться, попытаться проникнуть в их души. Но