"Петр Андреевич Павленко. Счастье" - читать интересную книгу автора

местной жизни, продолжал он неутомимо. - Ты вот, друг милый, приехал
поправляться, тебе одно - красота, горы, цветы, море, а это - только губы
накрашены, брови подведены. На самом же деле положение - хуже не бывает.
Воропаев мельком взглянул на женщину у стены. Ее бледное, но по рисунку
энергичное и чем-то необъяснимо обаятельное лицо было равнодушно к рассказу.
Серые глаза под темными, резко прочерченными бровями исконной казачки
спокойно разглядывали гостя.
- Ты понял теперь меня? Послушай - топлива нет, транспорта нет... было
в районе более тысячи машин, сейчас пять "трофеек" без резины. Света нет.
Жуткое дело!
Слушая Корытова, Воропаев постепенно начал понимать, какое нелепое,
странное и даже обидное впечатление должен был произвести на Корытова приезд
по личным делам заслуженного коммуниста - правда, четырежды раненного, с
обрубком левой ноги и с туберкулезом легких, но все-таки способного еще
многое сделать, а вместо того мечтающего о какой-то дурацкой хуторской
жизни.
Он взглянул на разозленное лицо Корытова, чтобы прикинуть, к нему ли
лично относится негодование секретаря, но, ничего не решив, поднялся и стал
прощаться.
Не удивляясь тому, что гость уходит, и не удерживая его, Корытов тряс
его руку, досказывая о чем-то своем.
Женщина отделилась от стены и собрлла на поднос два винных стаканчика,
тарелочку из-под омлета и пепельницу, наполненную окурками.
Из всего разговора она поняла только одно, что приезжему - хоть он и с
орденами, и в больших чинах, и собою видный мужчина, - что ему придется
плохо. Его лицо с зеленовато-восковой кожей, синие окраины глаз и блестящие,
точно все время возбужденные глаза говорили, что человек болен, и болен
сильно. Она вздохнула и бесшумно вышла из комнаты.
Корытов крикнул вслед Воропаеву:
- Дня через три ты обязательно выступи для партактива. Что-нибудь о
черкасовском движении. Ладно?
- А ты вообще-то людей часто собираешь? - с порога спросил Воропаев.
- Не особо. И негде, и некогда, да и с питанием, знаешь, жуткое дело.
Это, брат, сказывается на настроении.
- Еще бы. Это я по себе чувствую, - сказал Воропаев.
Корытов беспомощно развел руками.
В приемной (когда-то, очевидно, гостиная богатого особняка) было почти
темно. Моргалик чадил из последних сил.
- Вы бы оставили у нас вещи, - сказал кто-то из темноты. - Я запру,
никто не украдет.
- Кто это?
- Я, Лена, - ответил голос, и Воропаев понял, что это та самая
худенькая женщина, что подавала ужин.
Оставив у нее чемодан, но взяв с собою рюкзак, где было кое-что из
съестного, Воропаев вышел из особняка.
Было так темно, что дома сливались с воздухом. Он остановился -
приучить глаза к мраку. От земли веяло сыроватым теплом. Где-то вдали
слышались голоса. Очевидно, из порта шла партия переселенцев. Размеренно
похрапывал прибой. И по этим звукам Воропаев в состоянии был определить лишь
то, что море слева от него, а голоса и, значит, улица - справа. Но двинуться