"Олег Павлов. Карагандинские девятины (про войну)" - читать интересную книгу автора

убить. И ему, бывало, мерещилось как в бреду, что вскарабкаются однажды по
телу, перегрызут горло или вены, а то проникнут прямо в рот, поэтому начмед
в каком-то высшем смысле не столько был обуреваем живодерской страстью
истребить весь их род, сколько спасал неустанно собственную жизнь.
Но редко какая химическая отрава со вкусом селитры на них действовала,
будто грызуны давно открыли противоядие в лекарствах, которыми закусывали в
лазарете. Институтов на свои кровные накупил мышеловок и начинял их с тех
пор приобретаемой на свои же средства вкусной пахучей наживкой. Каждая
вторая мышь, наученная опытом, терпеливо объедала эти капканы, угощаясь за
его же счет, и она, эта каждая вторая, спешила произвести на свет что ни
месяц новый и новый приплод. Получалось, что их невозможно было истребить,
если только не истребить всех сразу - к примеру, поджечь лазарет. Ближе к
ночи, когда начмед покидал место сражения за свою жизнь, строем как на парад
приходили мыши. Еще не тушили свет, хоть все лежали на своих койках и готовы
были отойти ко сну. Вдруг по ровному обширному пространству линолеума,
похожие серыми шкурами на солдат в шинелях, начинали плыть как на параде их
шеренги. Наверное, в парадах участвовали самые закаленные в сражениях,
движения их были решительны и слаженны. Пройдя круг, мышиное ополчение под
всеобщий гогот исчезало. Потом тушили свет, в блаженной тиши засыпали, а
мыши где-то сражались, отважно выживали до утра.
Кошки и коты, которых Институтов то и время подселял в лазарет для
ловли мышей, долго не задерживались и бесславно сбегали через день-другой,
вскарабкиваясь по яблоням в саду и с них падая вопящими кометами на родной
асфальт. С тех пор, как сбежал первый из кошачьих, которого успели назвать
Барсиком, такое имечко лепилось как-то само по себе и к остальным. Барсиков
ласкали. Давали молоко. Но животные все равно хотели на волю. Начмед не
любил, к слову сказать, почти всех животных, как если бы все они так или
иначе происходили от ненавистных ему мышей. Кошек, что тоже питались на
помойках и нагло что-то у кого-то всегда крали, он бы с удовольствием душил
и вешал, если бы не заимел в них нужду - и сам отлавливал на помойках,
пронося в лазарет тайком на дне своего портфеля, упакованных брезгливо в
целлофан. Барсиков после удушливых мучений в его портфеле никакая сила не
удерживала в стенах лазарета, где обычно пустовали все палаты, кроме одной.
Остаться без больных начмеду было никак нельзя. Кто давно выздоровел -
откормился до стыдливых девичьих румянцев на пышущих щеках - осуждены
оказывались на вечное лечение. Кто-то должен был ежедневно наводить
стерильную чистоту, которой бы он любовался, а также слушать его поучения и
трудиться для своего же блага - но не санитары, наглые от безделья, которых
он сам боялся, и потому это были мастеровитые покорные пареньки, что
числились у него не один месяц по штату заразно больных и чьи недуги плавно
перетекали в хроническую форму. В своих частях они охраняли осужденных за
преступления и ходили кто в конвоях, кто в караулах, но с тех пор, как
очутились в лазарете, по месяцу и дольше не имели выхода наружу. Родились
они кто где, но в одно время. Так что почти всем исполнилось по восемнадцать
лет, когда пришел срок. Поначалу в массе себе подобных, замаскированных под
цвет травы и земли, они то бежали, то ползли, то отборно вышагивали в одном
направлении, но не различали ни себя, ни себе подобных и не понимали своей
участи. Это был и не отряд, и не стадо, и не толпа - а народ, со своим
заданием, но и характером. Ребячливо доверчивый - и уже порядком забитый.
Неимоверно выносливый - и стонущий, изнывающий чуть что жалобой. Живучий - и