"Йен Пирс. Сон Сципиона " - читать интересную книгу автора

слушали, как старик разбирал поэзию Горация в зале, способном вместить сотню
учеников, раздался глухой треск и рокочущий звук, эхом раскатившийся вокруг.
Анаксий словно ничего не заметил и продолжал бубнить с монотонностью,
которая никак не согласовывалась с его выводами о ритмах и риторике.
Затем в облаке пыли и штукатурки на подиум рухнул кусок крыши. Манлию в
его тогдашние семнадцать лет это показалось чрезвычайно смешным: кара богов,
ниспосланная за то, что его чуть не уморили скукой, но тут же он понял всю
серьезность случившегося. Анаксия придавила куча штукатурки и тяжелых
обломков цемента более чем столетней давности и уже крошившегося. Трещины
были заметны уже давно, но никто не обращал внимания на то, как уже
несколько недель они становились все длиннее и шире.
Анаксий был мертв: осколок цемента длиной с руку Манлия вонзился в его
плечо с такой силой, что проник глубоко в тело. Он скончался почти без
стона, а Манлий стоял над его телом, не зная, как поступить.
Когда он оглянулся, остальные двое уже удалились. Они собрали свои
книги и вышли на улицу. Один, как позднее узнал Манлий, грозил судом, если
ему не вернут платы за обучение, которое не было завершено. Он намеревался
взыскать ее с дочери покойного. Манлий устроил небольшой демарш в
доказательство, что у нее остались влиятельные друзья, с которыми шутить не
стоит. А пока незадачливый ученик еще залечивал синяки, оставленные слугами
Манлия, он завершил преподанный урок, посетив болящего и рассыпав по полу
вокруг его одра золотые монеты на сумму в двадцать раз больше искомой. Это
был жест, доставивший ему слишком уж большое удовлетворение.
Иными словами, это Манлий отыскал привратника и распорядился, чтобы
труп извлекли из-под обломков и унесли омыть и подготовить для погребения.
Это он отправился известить о трагедии в дом погибшего и обнаружил, что
старый греческий философ жил там в полном одиночестве с дочерью Софией,
тогда лет двадцати пяти и все еще незамужней.
В первую очередь на него произвело впечатление то, как она приняла
известие: ни слез или печали, никаких унижающих изъявлений горя. Она
выслушала его, поблагодарила, спросила, где сейчас тело, потом предложила
ему прохладительное питье, потому что день был жарким и душным. Ее
самообладание, ее благородное достоинство поражали в эпоху, культивировавшую
громкие стенания и преувеличенные проявления чувств.
- Теперь он будет счастлив, - вот все, что она сказала.
Позднее, после того как погребальный обряд был совершен самой Софией -
языческий обряд, включавший кремацию, он спросил ее, что означали эти слова.
Она задумалась, а потом рассказала ему кое-что о своей философии, сплетя
объяснение, которое покорило его и внушило благоговейный страх перед ней.
Это было его первое знакомство с идеями Платона в их первозданной чистоте,
не разбавленной христианскими примесями. То, как она говорила, то, что она
говорила, увлекло и заворожило его. Он как-то сказал, что, если бы ее отец
говорил о подобном, к нему в дверь каждый день ломились бы толпы ради чести
послушать его.
- О нет! - сказала она. - Мой отец был куда более великим философом,
чем я могла бы стать даже в моих мечтах; и когда мы только приехали сюда из
Александрии, он надеялся, что будет учить именно таким вещам; но мало кто
хотел его слушать, а многих пугало то, что он говорил. И он замолк и обучал
тому, как произносить звучные речи, лишенные смысла. Ты был настолько
вежлив, что не сказал того, о чем нам, к сожалению, было хорошо известно, -