"Йен Пирс. Сон Сципиона " - читать интересную книгу автора

что у него не было для этого нужного умения, его слова отражали тягостную
скуку в его сердце. Но, Манлий, если бы ты только слышал, как он говорил о
настоящей философии! Его голос был музыкой, мысли - воплощением чистейшей
красоты. Но все это ушло в прошлое, все умолкло навеки.
- Нет, пока жива ты, госпожа, - ответил он. - И ты ошибаешься, говоря,
что никто не хочет слушать. Я сам знаком с полдесятком людей, которые все
падут к твоим ногам и будут поклоняться тебе, если им будет дозволено
слушать.
В ближайшие несколько недель он подтвердил свои слова, собрав тех, кого
считал достойными доверия, и приведя их к ней. Все аристократы, все молодые,
все готовые плениться. И следующие два года они дважды в неделю встречались
в марсельском доме Манлия, куда более богатого, чем остальные, и слушали
поразительные вещи. Когда в конце концов ему пришлось сопровождать в Рим
своего отца, приближенного нового императора Майориана, к этой группе
присоединились другие, и следующие двадцать лет София могла вести скудное
существование, которое он ей обеспечил. Разумеется, нечто необычное, однако
имевшее примеры в прошлом. Разве не была Гипатия величайшим александрийским
философом и истинной мученицей во имя былых ценностей знания? Ее разорвала в
клочья толпа озверевших христиан не за то, что она была женщиной, но потому
что знания ее были так глубоки, а искусство диалектики она постигла в таком
совершенстве, что все, вступавшие с ней в спор, смущенно умолкали. Вести с
ней спор они не могли и потому убили ее. А отец Софии был одним из последних
ее учеников и, когда она погибла, бежал в Марсель, город, где власть религии
была слабее, из страха, что и его убьют таким же способом.
Усилия Манлия были не вполне во благо Софии, так и не всех тех, кого он
приводил сидеть у ее ног, влекла любовь к философии. Некоторые щегольски
одевались, устраивали званые обеды на манер старинных пиров, насмехались над
плебейством христиан, грубым невежеством черни, не способной оценить тонкое
изящество истинной мысли. Они собирались в кружок на улицах, громко обсуждая
природу божественности. Ее философия, столь ревниво оберегаемая и укрытая в
ней, преобразилась в их мальчишеский бунт, в плевки в лицо мира. Она даже по
временам делала им выговоры.
- Я не хочу разделить судьбу Сократа или Гипатии. Я не хочу, чтобы меня
обвинили в развращении юных умов и убили из-за поведения моих учеников. Я не
хочу, чтобы мои наставления были не более чем дорогими одеждами, отличающими
вас от других. Побольше декорума и скромности, будьте так добры. Насколько
мне известно, нет никакой заслуги в том, чтобы наносить оскорбления. И
сегодня в наказание мы поговорим о красоте христианства.
Что она и сделала, устыдив их, побив своими доводами, ошеломив их
необъятностью своих знаний, ибо она умела увидеть добро даже среди
нелепостей и мудрость среди хлама. Они все любили ее - иначе и быть не
могло; и она знала, что испытывает слишком большую радость от их
преклонения, и карала себя долгими постами и днями, отданными медитации.

Среди вещей Барнёва, разобранных каким-то родственником после его
смерти, между страницами одной книги оказалась фотография, очевидно,
служившая закладкой. Она ничего не сказала родственнику, который был почти
незнаком с покойным и занялся разборкой только из чувства семейного долга.
Имущество Барнёва перешло к этому человеку, а ему абсолютно не требовалось
колоссальное количество книг и документов, которые Жюльен собрал на