"Йен Пирс. Портрет" - читать интересную книгу автора

поразительно.
Это послужило толчком к пробуждению моей былой завороженности, которая
на много лет затаилась где-то в глубине моего сознания. Помните наши
утренние воскресные походы в Париже? Я находил их чудесными: встать
спозаранку, встретиться в кафе для кофе с хлебом, а затем - вперед для
целого дня разговоров и искусства. Тесная дружба, тесней не бывает. Мое
образование, во многом более полезное мне, чем время, которое я проводил в
училище или мастерской. Мы смотрели картины Пюи де Шаванна в Пантеоне и
долго спорили, гениальны или посредственны эти огромные полотна святых.
Триумф ли они или позорное поражение. Я до сих пор не нашел ответа, но питаю
любовь к ним, потому что они для меня навсегда связаны с блаженством дружбы
и радостью познания. В нашем распоряжении был весь Лувр, средневековые
фрески, архитектура Возрождения, скульптуры Гудона и Родена; мы созерцали
церкви и монументы, искусство современное и древнее. Вместе изучали
итальянские картины и немецкие гравюры; ели, и пили, и гуляли. Мы сидели в
парках и на пыльных площадях, прогуливались вдоль рек и каналов, пока свет
не угасал совсем, продолжая и продолжая разговаривать. Я помню, как вы
пронзали воздух пальцем, на ходу подкрепляя свой аргумент; то, как вы падали
на скамью в парке и обмахивались путеводителем, завершая какое-нибудь
многословное резюме о пользе скульптур в общественных местах. То, как при
малейшем предлоге вы начинали декламировать стихи на безупречном
французском, иллюстрируя какую-нибудь картину или городскую панораму.
Я возвращался с этих экскурсий измученным, но не способным уснуть:
голова шла кругом от того, чего я насмотрелся. И, конечно, я перебирал в уме
все, о чем мы говорили. Сказал ли я какую-нибудь глупость? Ну конечно, и
много раз; как и вы, но с таким апломбом, что никто не решился бы на
подобную оценку. Одно из сведений, которые я приобрел тогда, причем одно из
важнейших. Но, думаю, тогда же начинали прорастать семена нашего
расхождения. Помню кратенькую вспышку легкой досады - быстро подавленной, -
когда вы отпустили пренебрежительное замечание по адресу Буше. Ну хорошо -
не на всякий вкус все эти одетые пастушками глупые женщины с водруженными на
головах пышными париками. Но посмотрите, как он их писал! Он мог делать, ну,
что угодно. Когда я только-только их увидел, то не поверил. Для вас это ни
малейшего значения не имело, и, возможно, вы были правы. Но вы не заметили
его чувства юмора. По-вашему, он не знал, что придает этим гордым
аристократкам слегка нелепый вид? Неужели вы не понимали, что вся соль в
этом? Нет. В юморе вы никогда сильны не были. Для вас все это было крайне
серьезным. Шутливость никогда не присутствовала в вашей жизни.
Больше всего мне запомнилась поездка в Сен-Дени, великий собор с
усыпальницами королей в этом прокопченном промышленном пригороде. Одно из
тех великих откровений, которые выпадают в жизни очень редко и поражают тем
более из-за своей полной неожиданности. Особенно Людовик Двенадцатый и его
королева, изваяния, показывающие их во всей их славе: царственные,
всевластные, а внизу, как трупы, иссохшие, нагие, омерзительные. Как вы
теперь, такими были и мы; как мы теперь, такими будете и вы. Ни
сентиментальности, ни утаиваний. Ни черного крепа или красивых слов, чтобы
замаскировать реальность. Эти люди были способны встретить неизбежность
лицом к лицу и показать, что даже короли изгнивают. Это наше последнее
назначение, то, от чего художники увертывались из поколения в поколение. Мы
молоды и подвижны; хорошо устроены и благоденствуем; мертвы и истлели.