"Йен Пирс. Портрет" - читать интересную книгу автора

Людовика Двенадцатого, должен был знать его очень близко. Отсутствие
личности зияет из статуи как огромная дыра; и можно узнать человека по тому,
чего там больше нет.

***

Надеюсь, вы заметили, что я радикально изменил мои приемы с тех пор,
как вы видели меня в последний раз. Я покончил с вызывающе длинными кистями,
которыми прославился. А в некоторых отношениях жаль: они так хорошо
смотрелись. Помню фотографию, напечатанную вместе с обзором моей первой
выставки в Обществе изящных искусств в тысяча девятьсот пятом году. Этой
фотографией я, по-моему, гордился больше, чем отзывами, хотя они и были
отличными. Вот, думал я, вот художник. И это было правдой. Красавец и в
каждом дюйме творец, так гордо стоящий в двух шагах от мольберта, протянув
перед собой длинную тонкую кисть. Словно дирижер оркестра принуждаю мои
краски создавать те формы и оттенки, которые нужны мне. Большие мазки, очень
импрессионистично. Но все это опоздало на тридцать лет, не так ли? Мы ужасно
гордились собой, бросая вызов сложившемуся порядку, смело схватывались с
академиками, низвергали пропыленность и обыденность, общепринятое и
застоявшееся. Но они уже сами умирали на корню, эти старые хрычи. Нам,
собственно, не к чему было сражаться, и наше поколение не сражалось. И
никогда не будет. Случись война - а люди говорят, что так и будет, -
маршировать с ружьями на плечах будем не мы. Слишком уже стары. К тому же мы
были просто имитаторами, импортировали в Англию иностранный товар при такой
же неоригинальности, как у людей, которых мы презирали с таким жаром. Или
даже с большей: ни одну из их картин нельзя было принять за французскую, а
наш радикализм сводился к тому, что мы превращали себя в копировщиков.
А! Какое-то время выглядело это впечатляюще. Никаких сомнений! И
предоставляло возможность зарабатывать, создать себе репутацию. Воспринимать
новизну в больших дозах англичане не способны: моды тридцатилетней давности
для них достаточно радикальны. Нет, это не осуждение. Уютная и безопасная
позиция. Но даже тогда я, по-моему, осознавал, что наш энтузиазм и пыл были
не вполне подлинными. В нас всегда крылось что-то дилетантское, театральное.
И поэтому я, когда обосновался здесь, вернулся к началу. Я был достаточно
хорошим художником, но не вполне честным, и вот я начал заново. Долой кисти
с длинными ручками, взамен - самые обычные, какие можно приобрести у любого
поставщика. Сменить их значило сменить все: движение кисти по холсту,
количество краски, которое набираешь, как смешиваешь. Теперь я более точен,
более расчетлив и тщателен. И больше интересуюсь тем, что пишу.
Огромная перемена. То, что я не сумел вспомнить имя женщины, которую
так омерзительно оскорбил, не случайность, я практически не помню никого из
позировавших мне, да и тогда вспоминал их с трудом. Я не был знаком с ними,
когда они в первый раз входили в мою мастерскую, и знал их немногим лучше,
когда они уходили, сжимая законченный портрет. Я писал то, как они, на мой
взгляд, выглядели, как свет отражался от их одежды и кожи, игру красок
вокруг них. Характер и личность оставались на вторых ролях, уступая
первенство технике. А этого было мало. Рейнольдс это знал и сказал это.
Рембрандт это знал так хорошо, что даже не счел нужным упомянуть про это.
Он, без сомнения, хотел писать душу. Рейнольдс думал о психологии, но, в
сущности, оба искали одного и того же. Того, что находится ниже, череп под