"Йен Пирс. Портрет" - читать интересную книгу автора

И знаете, это вы принудили его опустить руки. Та зима, когда он снял
мастерскую вблизи Тоттенхем-Кортроуд и ушел в подполье: жил отшельником и
работал напролет все часы дневного света, какие посылал Бог. Днем он писал,
все остальное время делал наброски и рисовал. Он был одержим. Я видел это по
его лицу в тех редких случаях, когда встречал его. Мрак недосыпания, легкая
сгорбленность того, кто пытается бросить вызов миру, но отдает себе отчет,
что вполне может проиграть. Человек, пытающийся игнорировать то, что в
глубине души уже знает.
Он писал исступленно, работал, пытаясь преодолеть барьер, шагнуть за
край и достичь... чего? Не компетентности или опытности, они у него уже
были. Он хотел стать хорошим художником и думал, что уже близок к цели. Он
убедил себя, что этот взрыв работы был вдохновением, что наконец-то он
справился с тем, что казалось таким непреодолимым, чем бы это ни было.
И вот он завершил свой труд. Примерно дюжина картин, одну из которых он
планировал представить для следующей Новоанглийской выставки. Но он жил в
своем воображении, хотя и сознавал, что рано или поздно эти работы придется
показать другим. И вот он пригласил нас на небольшой обед. Только вас и
меня, людей, которым доверял. Вы должны это помнить! И помните, я знаю. Если
попробуете отрицать, то солжете. А я помню каждую секунду. Это был один из
самых тяжелых вечеров в моей жизни.
Его напряженность, его волнение были ужасны. Я мог понять, почему он
страшился вас: вы уже утвердили себя в роли великого арбитра самого
современного и достойного, и если он боялся меня, то только по ассоциации. Я
никогда не был суровым критиком других. Он пытался быть радушным, ронял
вилки на пол, расплескивал вино по столу. Это было нестерпимо. Бедняга! Я
думал, он затягивает обед из-за неловкости, но я ошибался. Каким бы
тягостным ни становился обед, он старался продлить его как можно дольше.
Думаю, в глубине души он уже знал, что это были последние минуты, когда он
еще может мнить себя художником.
И вот эта минута наступила. "О да, я работал. И много, правду сказать.
И доволен моими усилиями. Думается, они достаточно хороши и даже более".
Отрывистые фразы, произнесенные с фальшивой оттяжкой уверенности в себе,
только подчеркнувшей, в каком он напряжении. "Хотите посмотреть их? Ну
хорошо, раз так..."
И началось. Одна за другой доставались картины, одна за другой
устанавливались на мольберты, одно за другим бурканье или хмыканье с вашей
стороны, и молчание нарастающего уныния с моей. Ну конечно же, вы их
помните? Они не были плохими, нет, действительно не были. Но механическими и
безжизненными - замороженные люди, мертвые пейзажи, бессмысленные интерьеры
без гармонии и формы. Ну как он мог не видеть? Почему не мог писать лучше?
А когда он закончил, начали вы. Картина за картиной. Может быть, начали
вы в духе конструктивной критики, не знаю. Но по мере того как вы перебирали
полотно за полотном, вас обуяла радость травли. Безжалостность ее была
жуткой. Вы высматривали каждый недостаток, каждую слабость и тыкали в них;
каждая картина разбиралась по косточкам, цвет за цветом, линия за линией,
форма за формой. От вас ничто не ускользало, и это был tour de force
<Сокрушающий маневр (фр.)>, блистательный образчик последовательного
импровизируемого стирания в порошок. И на протяжении всего этого бедняга
Андерсон был вынужден сидеть там, вежливо, почтительно; вынужден был
скрепить лицо, не показывать, какой пытке вы его подвергаете, пока