"Йен Пирс. Портрет" - читать интересную книгу автора

оригинальной личностью, тем, чем должен быть художник. Это был только
спектакль, но удачный. Некоторые меня ненавидели, считали бахвалом или
дураком, некоторые находили меня занимательным. Но замечали меня все, а это
ключ к успеху в нынешнем мире. И куда более существенный, чем подлинный
талант. Навязать себя, ухватить публику за шкирку и хорошенько ее
встряхнуть. Завопить в ее провинциальное ухо, что я ГЕНИЙ. А если вопить
достаточно долго и достаточно громко, она вам поверит. Утвердитесь таким
образом, и в общественном мнении просто хорошая картина превратится в
шедевр, провал станет смелым экспериментом. В Париже я увидел, как это
делается, и научился вопить.
Вы наблюдали за моим преображением и руководили им. Я помню ощущение,
когда вдруг пришла ясность. Было это в баре, неподалеку от atelier. Мы
собрались там, чтобы выпить. Долгий рабочий день, наши глаза еще не
отдохнули от напряжения, от нас разит запахом краски и терпентина. Каждый из
нас помечен чернотой ногтей и многоцветностью ладоней. Возбужденность шумных
разговоров - ведь мы же были абсолютно серьезны, как вы знаете. Летом мы
напряженно работали по восемь, десять, а иногда и по двенадцать часов -
учились нашему ремеслу и старались вооружиться для грядущих боев, когда нам
придется его применять. Не помню, кто был там. Думаю, Ротенштейн,
подтянутый, корректный, как обычно, отпускал свои сухие и всегда слегка
расплющивающие замечания, гасил беззаботную радость, обязательно рассуждая о
том, что говорил. Пожалуй, Мак-Эвой со своей обескураживающей манерой
вставлять замечания, не имевшие никакого отношения к тому, о чем мы
говорили. А вот Эвелин там точно не было: кончив работать, она собирала свои
вещи и уходила домой. Она всегда была сама по себе, а не частью компании. Мы
пили, а я тогда плохо переносил спиртное, моя пуританская кровь к нему тогда
еще не привыкла. Хватало пары глотков. А после двух рюмок я был уже пьян в
дымину, хотя остальные были еще трезвы как стеклышко. Язык у меня сорвался с
привязи, и я изрек какую-то нелепость, о какой в нормальном состоянии и
подумать бы не посмел, не то чтобы сказать вслух.
Не помню, как это было выражено, но помню формулу: взять любого из
выдающихся художников и подчеркнуть его слабость, реальную или воображаемую.
Вознести себя, принижая тех, кто более велик, чем ты. Фокус критика. Так что
конкретно? Мане был бы великим художником, если бы только научился
контролировать свои линии. Отсутствие структурности у Рембрандта заведомо
исключает возможность признать его истинным гением.
Слабость Рафаэля заключается в отсутствии у него венецианского чувства
колорита. Словом, чушь в таком вот духе. И, к моему удивлению, я увидел, как
они кивают, не осмеливаются на очевидное возражение, что я несу ерунду. И не
потому, что они соглашались со мной, но мне дозволили говорить потому, что я
говорил с таким исступлением, и даже подталкивали. Я вступил в свои права.
Мне было стыдно за себя и еще более стыдно за тех, кто меня не оборвал.
Но это была минута власти, и из этой минуты вырос тот художник, каким я
стал. Я научился подавлять, навязывать себя другим людям, парализовать их
моим присутствием и моими убеждениями, а тем самым убеждал и себя. Я стал
грубым хамом и обнаружил, что люди стекаются ко мне, хотят, чтобы я учинил
над ними насилие, или же просто чтобы быть поблизости, пока я разделываюсь с
другими.
За исключением, конечно, благонравной малютки Эвелин, которая не
присутствовала при рождении из меня художника в том баре. Как-то вечером в