"Йен Пирс. Портрет" - читать интересную книгу автора

меня в мастерской, но примерно пять лет спустя она мне срочно понадобилась:
я продал картину графине Арма, и мне требовалось безотлагательно это
отпраздновать. Я планировал потратить часть гонорара авансом и повести ее
поесть как следует. Она нуждалась в еде, я нуждался в обществе. Она
принадлежала к очень немногим знакомым мне художникам, способным выслушивать
мое бахвальство без нетерпения и зависти. К тому же я рассчитывал, что она
поможет мне спуститься с эмпиреев на землю, когда похвала приестся, и я
спрошу, действительно ли картина, которую я продал, стоит таких денег.
И я отправился в кебе в Клэпем - вот каким богачом я себя ощущал, -
остановившись у ее дома. И получил удар под ложечку: ее жилище было даже
более убогим, чем у Джеки. Леденяще свирепо холодным. Дома ее не оказалось,
но квартирная хозяйка держалась любезно, и поскольку снаружи было еще
холоднее, чем внутри, она позволила мне остаться ждать в ее комнате.
Каморка - на верхнем этаже дома, пропахшего вареными овощами и пастой для
натирки полов, - была тесной и почти без мебели. Только очаг, кровать, стул
и стол. Освещалась она - когда освещалась - на редкость пышной люстрой,
свисавшей с чугунного крюка на середине потолка. Только Богу известно, как
она туда попала. Вот и все. Не считая картин (десятков и десятков,
прислоненных к стене), листов в кипах на столике и на полу, коробок с
красками, пузырьков с растворителями. Словом, все достаточно обычное, но в
жутком количестве.
Я принялся разглядывать картины. Естественно - кто бы устоял? Мне и в
голову не пришло воздержаться. Каждый художник, заходивший в мою мастерскую
в Хаммерсмите, тут же принимался переворачивать полотна, знакомясь с моими
замыслами. Как и я сам, куда бы я ни заглядывал. Вынюхивание - великая
движущая сила искусства. Вспомните, как Рафаэль тайком пробирался в
Сикстинскую капеллу посмотреть, что замыслил его великий соперник. В
комнатушке Эвелин я был поражен тем, что увидел. Нет, правда. Вас там не
было, чтобы наставить меня, а я уже вечность не видел ее работ. Она добилась
поразительной простоты. Одна особенно осталась в моей памяти - этюд ее
маленького плетеного стула у окна. Только стул и больше ничего, но он был
чудесным, теплым и одиноким, уверенным и отчаявшимся, простым и внутренне
сложным. Вот такую смесь различных эмоций и мыслей он предлагал и просто
ослеплял. Совсем крохотный - десять дюймов на десять дюймов, не больше. И
настолько близкий к совершенству, насколько возможно. Она уловила дух
кого-то вроде Вермера и превратила его в нечто совершенно современное и
личное. Изумительно.
Я глядел на него, когда она вошла, и сразу же плетеный стул вылетел у
меня из головы. Она была в ярости на меня, а я еще никогда не видел ее
по-настоящему рассерженной. Никто никогда не проникал за преграду спокойной
благовоспитанности, из-за которой ее было так легко недооценить. "Как ты
смеешь рыться в моих личных вещах? Да кем ты себя воображаешь..." Ее гнев,
захлестнувший меня, точно бешеный поток, был ужасающим по своей
напряженности и тем более из-за полнейшей неожиданности.
И еще, и еще. Она была глубоко оскорблена, но хуже того: охвачена
ужасом. Пока она металась, собирая те несколько картин, которые я успел
увидеть, тщательно прислоняла их вновь лицом к стене, чтобы скрыть от
взгляда, я внезапно понял, что она болезненно смущена. Она ждала, что я
отпущу какое-нибудь критическое замечание, посмеюсь над тем, что она
написала стул в спальне. Бог мой, мне и в голову не пришло бы! Но она