"Павел Пепперштейн. Диета старика " - читать интересную книгу автора

вступая с грибами в единоборство внутри литературы и в каком-то смысле за
литературу. Не случайно он опирается при этом на китчевую икону Божьей
Матери, кладущую предел стерильной деперсонификации. Ведь само по себе
"грибное сияние" расшифровке и переводу в форму литературы не поддается.
Впрочем, крайний дискомфорт, как выяснилось потом, оказался путем к высшему
комфорту ( утренний эпизод блаженного слияния с природой). Акт поедания
отсутствует не только в текстах, но и в снах Пепперштейна: там сколько
угодно секса, подъемов, падений и неожиданных встреч, часто со свежими,
только что синтезированными сном существами, но что-либо съесть во сне
оказывается невозможным. Только в этом плане, собственно, сон и подобен
тексту, в остальном различия преобладают. Вообще "галлюциноз" у Пепперштейна
является собирательным термином для самых разных состояний, связанных как со
сном, так и с бодрствованием. Раньше нечто подобное именовалось грезой. У
писателя нет рецепта грезы, тем более ее химической формулы. Стало быть,
литература не может быть продуктом какого-то вещества, хотя постоянное
заклинающее повторение определенных слов - "онейроид", "кайф",
"галлюциноз" - наводит на ложный след, заставляя предположить, что
литературу, в отличие от пищи, можно потреблять в таблетках или в каком-либо
другом виде. Несколько раз описывается даже специальный браслет, в который
вставлены капсулы с веществами, вызывающими у героев строго определенные
состояния по прейскуранту. Но на самом деле так блаженствовать способны лишь
профессионалы страдания, преследуемые фобиями в сопровождении целой свиты
прихотливых "приколов". Уже герои первого рассказа кажутся сверхживыми,
потому что это - мертвецы, и каждое из этих "веселых пухлых существ" готово
в любой момент превратиться в "фонтан скорби". Под прикрытием галлюциноза на
поверхность и позднее выгоняются интенсивные потоки смысла. Beщи и люди
выводятся наверх вместе со своими принадлежащими загробному миру двойниками.
Конечно, на них можно смотреть и с точки зрения жизни, но она всегда
подчинена взгляду из иного мира, составляющему "правильную" перспективу.
Только загробность придает людям и вещам приписываемый смысл.
Пепперштейн эволюционирует от приватной мифологии детства через ее
"эйдетизацию" в работах медгерменевтики к работе с продуктами массовой
культуры, со стереотипами как местного, так и западного сознания. Несмотря
на неизменную рекреативную установку, его захватывает процесс
профессионализации в его основных - галлюциногенной, компьютерной
(обсуждение "Бинокля и Монокля") и интеллектуальной (сочинение "текстов
дискурса") - ипостасях. Последние по времени нарративы не только
концептуальны, но и занимательны. Это увлекательное чтение, удачно
обрамливаемое многослойными комментариями. У Пепперштейна появляется свой
стиль; и если обычный писатель рассматривал бы его появление как завоевание,
то автор, чье любительство принципиально, писатель, продолжающий
ориентироваться на рекреацию (отдых, otium), а не на креацию (латинский
перевод греческого поэзиса), возможно, видит в этом приобретении нечто более
двусмысленное. Уже медгерменевтическая практика превращала впечатления
детства в эйдосы, лишая их элементов становления. Теперь же мы нуждаемся в
особом метауровне для того,чтобы выделить в текстах то, что еще противится
занимательности и возможности быть поглощенным читателем. Сложность
структуры "Диеты" определяется и тем, что в ней с самого начала встречаются
позднейшие вкрапления, дописывания и переписывания, внесенные иногда через
10-12 лет после написания первоначальных текстов. И хотя райское сознание