"Павел Пепперштейн. Диета старика " - читать интересную книгу автора

делезовском -вариантах, дело достаточно консервативное и чуждое любой
трансгрессии, кроме трансгрессии самой традиции. Сосредоточив эксперимент в
области оснований, делают следствия из оснований предсказуемыми, не
допускают безумия следствий. Между тем Пашу интересует прежде всего
многокрасочное безумие самих следствий. Именно его он хочет лишить
атональности. Скажем, Хайдеггер постоянно работал со [сказанным-]
несказанным, но [сказанным-] несказанным не любых, а определенных
древнегреческих текстов. Качество невысказанное, естественно, также
определялось традицией. Он "пытал" тексты исключительно мягко, по
определенным правилам, создавая подмеченное Пашей впечатление, что они
"сознаются" сами, без какого-либо насилия с его стороны. Тело этого
погруженного в традицию философа как бы заключено в читаемых им текстах (и
"Башмаки" Ван Гога он читает как текст, и "лес во льду", и "лампу Мерике",
если оставаться в жанре философских багателей)11. Поэтому мы и не можем
выделить из этих текстов еще одно, лучащееся оригинальностью тело. Поэтому
"Башмаки" Ван Гога необходимо образуют пару, их нельзя представить как два
разрозненных башмака (полемика Хайдеггера с Мейером Шапиро на эту тему
саркастически проанализирована в книге Деррида "Истина в живописи"); поэтому
же "videtur" и "lucet" противостоят друг другу в немецком глаголе "scheint",
который значит и "светиться", и "казаться" и еще многое другое.
Философия -это агон понятий внутри слов, желание если не ликвидировать их
многозначность, то по крайней мере создать некую иерархию смыслов. Лампа
шваба - Мерике наделяется атрибутом свечения в ущерб кажимости
швабом -Хайдеггером с постоянной отсылкой к еще одному, не упоминаемому в
Пашином тексте швабу, Гегелю12. В любом акте "окончательного" прояснения,
конечно, заключен элемент магии, точнее, поэзиса, подмеченный Пепперштейном.
Говорение из оснований обречено приводить в экстаз даже неискушенных
слушателей, которые через полчаса после экстаза немеют и не могут передать
услышанное (этот эффект отмечается у всех "говорящих" философов, будь то
Хайдеггер, Лакан, Витгенштейн или Мамардашвили). Почему лампе Мерике
обязательно нужно светиться? Почему оба ботинка Ван Гога нельзя надеть на
одну ногу? Отчего так важно знать, на чью именно ногу, художника или
крестьянки, они надевались? Для обычного шамана эти нюансы столь
незначительны. Почему же здесь они разбухают до космических размеров? Потому
что философия даже после смерти выполняет возложеннную на нее традицией
миссию отделения ложных претендентов от истинных, хотя истина уже давно не
увязывается с присутствием божественной инстанции и принимает профанную
форму ортодоксального говорения. В философии был, есть и будет несводимый
остаток социального, вызывающий у автора "Диеты старика" попеременно
отвращение, восхищение и скуку. Ведь его собственный проект состоит даже не
в ликвидации социальности, - это непоправимо нарушило бы рекреатавную
установку, - а в признании ее ликвидированной изначально. Пронизывающая эти
тексты утопия утверждает незначимость того, что объединяет людей, и
стремится к ликвидации человечества по самому мягкому сценарию: называть
пищевые продукты, не поедая их; любить тела настолько нежно и бескорыстно,
чтобы воспрепятствовать их размножению. Старик прекращает есть и скоро
замечает, что все в мире стало лучше; ну, а функция продолжения рода для
него в прошлом. В этих приватных галлюцинациях есть мудрость и именно
поэтому в них нет любви к мудрости, принимающей форму агона, спора, диалога
друзей: обладание даже самой хрупкой софией заставляет дистанцироваться от