"Павел Пепперштейн. Диета старика " - читать интересную книгу автора

философии. У Паши это дистанцирование принимает форму очаровывающего его
притяжения: и любовь к мудрости он замышляет ликвидировать, любя. Во всяком
случае, степень интеллектуальности его галлюцинирования постоянно
возрастает. То, что еще недавно в русскоязычном регионе представлялось
всеобъемлющей литературной средой, в которой проживались миллионы жизней,
теперь стремительно капитулирует не только перед компьютером и препаратами,
но и перед мыслями. Она быстро интеллектуализуется, компьютеризуется и
наркотизуется. В результате вчерашние изгои получают шанс - или подвергаются
опасности, в зависимости от глубины их постижения, стать модными авторами.
Десять лет тому назад С.Ануфриев, Ю.Лейдерман и П.Пепперштейн основали
группу "Медицинская Герменевтика". Паша определил ее как "высказывающуюся
пустоту". Первоначальная греза ее участников состояла в том, чтобы
отказаться от слов в пользу терминов, создать чистый язык терминов. Слова не
устраивали медгерменевтов тем, что, так как они были придуманы не ими, срок
их жизни был им также неподконтролен. ""Условия" прочих слов, которые не
являются терминами, расплывчаты, - поясняет Паша. - Поэтому время,
отпущенное им, кажется вечностью. Термин же определен, он рожден
искусственно, поэтому его время - живое и ограниченное время несовершенного
создания". Время жизни обычного слова велико, и никто не в силах его
укоротить; возможно, ничто так не ограничивает демиургическую претензию
отдельных лиц, как слова. Прием медгерменевтики состоял в том, чтобы как
можно больше слов превратить в термины, тем самым взяв срок их жизни под
контроль. Если, скажем, колобку суждена долгая жизнь, то изобретенный термин
"колобко-вость" будет жить столько времени, сколько пожелают его
изобретатели. Члены группы придумывали целые пласты терминов, становясь
хозяевами собственного мира. Часто это были аппроприированные слова
обыденного языка ("ортодоксальная избушка", "площадки обогрева", "Белая
кошка"), а иногда в термины превращались имена собственные (принцип
"Ко-нашевич"). При этом теоретический дискурс, с одной стороны, снижался,
сближаясь с обычным словоупотреблением, а с другой - беспредельно
расширялся: ведь теоретическим могло стать буквально все. Тем самым
завершалась и одновременно доводилась до абсурда советская картина мира,
строившаяся из фрагментов произвольно скомпонованной ортодоксальной речи.
Теоретизирование медгерменевтики развивалось на фоне энергетического упадка
советской идеологии и было своеобразной формой ее приватизации. Потом
случилось неожиданное: вакуум социальности так и не был заполнен, напротив,
катастрофически расширился, и то, что еще недавно так страстно обсуждалось в
узких кругах, стало расти повсеместно, как сорняк. Проблемой стало хоть
какое-то ограничение пустотностью стремительно набухающей пустоты. Контуры
новой ситуации прихотливы и постоянно меняются; в результате никто не знает,
как не быть имманентным ей. Герметичное становится читабельным,
трансгрессивное - модным. Что такое московская концептуальная традиция hie
et nunc, в каком отношении стоит она к тому, что претендует быть актуальным,
неясно, видимо, не только мне. Особенно эта неясность дает о себе знать в
культуре, пока еще не выработавшей механизма музеификации и пытающейся
вместо этого поддерживать акции "настоящего момента" на неимоверно высоком
уровне. Эта попытка каждодневно проваливается и возобновляется, чтобы
провалиться и возобновиться снова.
Медгерменевтика постоянно изобретала термины, стремясь наводнить ими
мир, вызвать панику на бирже понятий; за инфляцией и крахом должно было