"Павел Пепперштейн. Диета старика " - читать интересную книгу автора

во времена войны. До этого моими телами были тела гор, тела кратеров, тела
ветра, воды и микроорганизмов, ртутные, мраморные, сахарные, хлебные,
ковровые... Бывали и не-тела: похожие на опоздание поезда, на щели в горных
породах, на выздоровление, на взрыв, на промежутки между книгами.
Как Дон Жуан, я отважно протянул противнику руку. Как Командор, он сжал
ее в своей. Но мы не провалились в ады. Нечто вроде шаровой молнии (такие
молнии я видел когда-то в кино) снизошло на наши сомкнутые руки, превратив
их в единое тело. Нас обоих без жалости ударило током, и я почувствовал, что
в слипшихся руках что-то возникло. Это было зачатие какой-то вещи. Рыцарь
исчез. С трудом я разжал измятые пальцы и на своей солдатской ладошке увидел
игрушечный автомобильчик - грузовое такси, "мерседес" с удлиненным багажным
отделением. Мягкие, нежные белые шины, белые шашечки на черных дверцах.
Ногтем я поддел дверцу багажного отделения и там нашел костяную куколку,
изображающую пятимесячного младенца в скафандре советского космонавта, с
красной пятиконечной звездочкой на шлеме. Краска на нем облупилась, и
румянец его казался фрагментарным, анекдотическим.
Бывал я и в адах. Ады стояли пустые и заброшенные. Я видел
развалившиеся агрегаты, остывшие печи, истончившиеся ржавые котлы, замки и
амфитеатры, колеса, игольчатые горы, похожие на белых дикобразов, мосты и
пыточные стадионы - все казалось декорацией, глупо провалившейя внутрь себя.
Для пущего смеха я кружил над адом на бутерброде, используя его как
летательный аппарат. Это было уютно: я лежал на свежем белом хлебе, покрытом
ласковым слоем сливочного масла, и глядел вниз. Накрылся же я, как
одеяльцем, овальным кусочком жирной, приятно пахнущей колбасы. А ты пела:
"Привет, странник! Ты - в опасности. Разреши мне быть с тобой всю эту ночь".

Журземма

Я люблю святую воду, но Геката принимает только мед. Толстый мед, в
глубине которого горит теплый, пушистый огонь. Однако после поединка
полагается совершать омовение. Я был погружен в ванну. Я нежился в ароматной
белоснежной пене. Над пенным ландшафтом возвышалась моя огромная
голова -самостоятельная и величественная голова воина-победителя. С одной
стороны за бортиком ванны парадом текли бесчисленные священники, кардиналы,
католикосы, епископы, патриархи, ламы, муфтии, раввины, митрополиты,
архиепископы. По другую сторону ванны бесчисленные парочки предавались
пылкой любви - целый океан совокуплений. Я видел их всех сверху. Я думал о
пирожках, которые надо будет испечь для будущих детей. Внезапно передо мной
возник здоровенный монах. Он столпом поднимался из пены, родившись из нее,
как некогда Beнера близ кипрейских берегов. Мрачный, величественный, в рясе
телесного цвета, в надвинутом клобуке. Лицо аскетичное, гладкое, без черт.
Неужели мне предстоит новый поединок? Но он не двигался, лишь предстоял
предо мной. Монашеский капюшон постепенно сползал на затылок, обнажая лысину
странной формы. Кто ты? Чего тебе надо? Он молчал. Вдруг я с изумлением
узнал в нем свой собственный половой орган - я и думать о нем забыл за время
смерти! Откуда он здесь? Да еще в состоянии эрекции? Так мы и стояли друг
против друга - две колоссальные молчаливые фигуры, встретившиеся на белых
облаках, отливающих мириадами радуг: голова и член. С того дня мое живое,
человеческое тело стало постепенно возвращаться ко мне: частями, то
появляясь, то снова исчезая, но снова появляясь и обретая, вечность за