"Павел Пепперштейн. Диета старика " - читать интересную книгу автора

десятилетним мальчиком, одетым в оранжевое. Меня окружала тьма моих здоровых
внутренностей. Я слышал над собой - там, где на морских пейзажах изображают
солнце, спрятавшееся за облаком, - стук моего сердца, стук, учащенный,
напряженный от быстрого бега. Мне захотелось взглянуть на мое сердце,
которое я так любил и люблю до сих пор. Я посветил вверх своим нимбом, как
комариным фонариком, - сердце было огромно, и почему-то оно стучало в
мешочке из грубой шерстяной ткани. Наверное, чтобы ему было тепло. Я
вспомнил о сердце, которое я однажды видел в юдоли, - оно не билось и тоже
лежало в подобном мешочке. Мой брат как-то подарил этот мешочек моей
маленькой сестре. Он также преподнес ей чью-то отсеченную руку, срезанную
кисть. Так непринужденно, как протягивают через стол кисть винограда. В тот
момент я впервые почувствовал вкус скорби. Сердце - рука - кисть. Две вещи
являются тремя вещами. Потерянный предмет - разновидность смерти. Потому что
потерянный предмет становится словом, как и смерть, обреченная быть словом.
В одной из Сокровищниц я снова увидел это сердце и эту руку - они были
оправлены в золотые скорлупы, усыпанные драгоценными камнями. Девочка
(возможно, это была Китти, но я не разглядел лица), увенчанная короной с
наклоненным набок жемчужным крестом, восседала на троне, сжимая сердце из
сокровищницы в одной ладони, как державу, а отсеченную руку - в другой, как
скипетр. После этого я сумел вспомнить шум дождя.
Затем я сам стал сокровищем - бесплотным центром белой, необъятной
залы, где не было ничего, кроме особенного свежего воздуха. После этого во
мне навсегда осталось открытым так называемое "белое окно". Оно всегда
где-то сбоку, всегда открыто, за ним никогда нет ничего, кроме воздуха. В
конечном счете это вентиляционное отверстие, нечто вроде жабр, без которых я
задохнулся бы на безвоздушных вершинах рая. Таковы аттракционы будущего,
таковы вагончики "возможностей". Смерть - это бесконечная и совершенно
прямая дорога, и по ней идут нескончаемые составы таких вагончиков. Выше
была лишь тьма. Тьма, нареченная глуповатым именем Радость. Я нырял в нее,
резвился в ней, я был ее купальщиком, ее пловцом... То я был один, то
чувствовал недалеко от себя чьи-то огромные тела. "Кто здесь?" - спросил я.
В черничной темноте в ответ зажглись четыре пятна нежного, словно бы
закатного света, и я увидел лица четырех Животных - Кита, Слона, Носорога и
Бегемота. Они висели передо мной - живые, но неподвижные: лишь изредка
помаргивали крошечные глазки на колоссальных лицах. Я спросил их: "Где
Крокодил?" Они не ответили. Они были освещены мягко, но тщательно, вплоть до
мельчайших морщинок, в глубине которых прятались синие тени. Большие
животные - аргументы Бога, некогда предъявленные незаслуженно страдающему
Иову. Теперь они были предъявлены мне, который блаженствовал незаслуженно. Я
был так высоко, или же так глубоко, что даже твой голос уже не долетал до
меня. Я подумал о тебе и вернулся.

Кэролайн

Мне показалось, что я вернулся в свой труп. Я лежал на склоне, в
жестком кустарнике. Надо мной было звездное небо. Я был одет во что-то
тяжелое и плотное, вроде шубы. Мне показалось, на лбу лежит бумажная полоска
с молитвой. Звезды погасли и снова зажглись - я моргнул. Бумага вспорхнула
со лба - это был детский рисунок, неумело изображающий черную белку,
сжимающую лапками изумруд. Рисунок был коряво подписан именем моей сестры. Я