"Павел Пепперштейн. Диета старика " - читать интересную книгу автора

крыша представляет из себя пыльный металлический органчик, над которым
укреплена кубическая шкатулка из дубового дерева - в ее стенках проделаны
небольшие овальные окошки, на равном расстоянии друг от друга, откуда льются
лучи белого пыльного света, напоминающего свет диапроектора в промежутках
между кадрами. Всего пятнадцать окошек. Пятнадцать бледных лучей тянутся от
шкатулки к памятным фотографиям на стенах, высвечивая лица умерших. Пятна
света, ложащиеся на неподвижные лица, кажутся робкими, случайными, как
дрожащие солнечные блики ранней весной. То высветят лицо кого-нибудь из
умерших, то руку, сжимающую географический атлас, то пучок сухих цветов.
Старик с помощью шнура поднимает занавес. Внутри - нечто вроде
искусственного грота, какие часто можно встретить в парках
вельмож-затейников. Здесь находятся несколько стеклянных фигур в
человеческий рост. Сделаны они также искусно и тою же рукой, что и Рой в
гостиной. Приглядевшись, можно заметить, что их расположение напоминает
фотографию на борту парохода: в центре господин в панаме, опирающийся на
трость, рядом дама с зонтом. Пыльные, полупрозрачные Вольф, Ольберт и Китти.
Поверхность стекла все еще пытается имитировать лед. Старичок обмахивает их
своей метелкой, продолжая бормотать:
- Рой... рой призраков покушается на пустоту ваших мест. Как они меня
порой раздражают! Крошка Китти, никак не припомню, где тебя похоронили - да
и стоит ли вспоминать, ведь твой живой отпечаток ежедневно маячит передо
мной, окруженный обручами, зверьками и осколками граммофонных пластинок. Ты
это или не ты, а, Китти? Моему голосу не проникнуть сквозь алмазный колпак.
Даже если это действительно ты, уж лучше бы ты отправилась странствовать.
Ведь смерть это дорога, сказал Ольберт. Малыш Оле! Есть, знаешь ли,
пропасть - бездонная пропасть, отделяющая Твиддлдума от его брата Твиддлди.
Здесь, в этой кумирне, ты - божок, но вообще-то ты всего лишь рассеянный
труп. Весла Харона! Кривые весла Харона, изогнутые и переплетающиеся,
наподобие пропеллера. Вольф! Вениамин, серый волк! Беги своей тропой! Беги
же своей тропой! Елизавета, язвительная женщина! Ты никогда не
показываешься, а дети здесь каждый день. Но ты всегда была умнее детей.
Глупыши... Они застряли...
Старик посмеивается, прикрывая рот ладонью.
- Простите уж мне этот смех. Я всегда был втайне смешлив, но правила
приличия заставляли меня жестоко подавлять в себе эту склонность. И теперь
невысмеянный смех непроизвольно поднимается со дна моей души. Но это не
означает, что я утратил серьезность. Как бы тлетворно ни действовала бы на
меня привиденческая возня в первом этаже, как бы ни мучили меня подозрения
относительно ваших теней, маленькие обманщики, в душе моей не иссякнут
источники печали. Дети, дети! Если какие-ни будь жестокие иконоборцы вдруг
разрушат мой крошечный храм, я пущусь в путь, я предприму поиски, я соберу
все по крупицам и восстановлю все заново, в надежде, что терпеливые боги
когда-нибудь поступят так же и с нами. Этот мир - мир богов, и из него нет
выхода. Бегите же своими тропами! Напои ее тропами! Напои ее берлеевыми
тропами!
Старик нажимает на рычажок: в глубине театрика оживает невидимый
механизм, что-то щелкает, стеклянные фигуры начинают перемещаться на
небольших бронзовых подставках - в полу проделаны своего рода каналы,
сплетающиеся в узор, по которым ездят стальные штыри, несущие на себе
металлические коврики с возвышающимися на них истуканчиками. Траектория их