"Леонид Переверзев. Гряди, Воскресенье: христианские мотивы в джазе Дюка Эллингтона." - читать интересную книгу автора

барахтаются, идут на все, чтобы не потонуть в страдании, чтобы удержаться на
поверхности и делать вид... в общем, как ты. Как будто человек что-то
натворил и за это страдает. Ты понимаешь? ...Скажи, ты понимаешь, - его
голос требовал ответа, - за что страдают люди?
- Прошу тебя, поверь мне в одном, - сказал я, - я не хочу видеть, как
ты... бежишь от страданий... в могилу.
- Я не побегу от страданий в могилу, - сухо заметил Сонни, - а если и
побегу, то не быстрее других... Иногда так жутко бывает на душе, вот ведь
беда в чем. Бродишь по этим улицам, черным, вонючим, холодным, и поговорить
не с кем, ни одной живой задницы нет, и хоть бы что-то стряслось, и не
знаешь, как от этого избавиться - от этого урагана внутри тебя. Не можешь
рассказать о нем и не можешь с ним любить, а когда, в конце концов, пробуешь
прийти в экстаз и передать все в игре, оказывается, что тебя некому слушать.
И приходится слушать самому, и ты слушаешь... Бывает, что ты готов на все,
лишь бы играть, - готов даже перерезать горло собственной матери. - Он
засмеялся и посмотрел на меня: - или своему брату. - Потом вдруг сразу
протрезвел: - или себе самому. - И после короткого молчания добавил: - Ты не
волнуйся. Сейчас у меня все в порядке, и думаю, что так и останется. Но я не
могу забыть...где побывал. Не физически, а - где я был и в чем я был...
Знаешь, иногда я был где-то далеко-далеко, я чувствовал, что вот оно, во
мне, ты понимаешь? И тогда я играл... нет, даже не я: оно само лилось из
меня, было во мне - и все... в те времена случалось, что я делал с людьми
страшные вещи... А бывало, я оставался без приюта, без места, где преклонить
голову, где можно было бы слушать; я не мог найти такого места и сходил с
ума, делал с собой страшные вещи, был страшен для себя... Я был один, совсем
один на дне чего-то, вонючий, потный, плачущий, трясущийся, и нюхал ее -
понимаешь ты? - нюхал собственную вонь и думал: умру, если не смогу
вырваться из нее, и в то же время знал: что я ни делаю, я только глубже и
глубже в ней увязаю. И я не знал... Не знаю, до сих пор не знаю, в чем тут
дело... Но что-то мне все время нашептывало, что, может, это так и нужно -
нюхать собственную вонь, но я считал, что стараюсь не делать этого, и... кто
бы мог это вынести?
И он замолчал.. Солнце ушло, густели сумерки. Я смотрел на его лицо.
- Все может начаться заново, - словно про себя сказал Сонни. - Все может
начаться заново. Хочу, чтобы ты это знал.
Он снова повернулся к окну и стал смотреть. - Сколько ненависти, - сказал
он, сколько ненависти, нищеты и любви! Чудо, что они еще не взорвали эту
улицу".

"Разве я грущу?"

Среди шума и гама, алкогольных паров и клубов табачного дыма "огромный
черный человек" - их контрабасист и лидер по прозвищу Креол, бывший на много
лет старше всех; небольшой, коренастый, черный как уголь барабанщик и другие
члены ансамбля, дурачась в полусумраке кабака около подмостков, словно
нарочно оттягивали начало работы. "Свет эстрады не попадал на них, хотя был
совсем рядом; и когда я смотрел, как они смеются, жестикулируют и ходят, что
они все время страшно заботятся о том, чтобы не вступить в круг света; будто
если кто-то из них войдет в этот круг слишком стремительно, не раздумывая,
он тут же погибнет в пламени." Первым маленький крепыш вступил туда и