"Леонид Переверзев. Гряди, Воскресенье: христианские мотивы в джазе Дюка Эллингтона." - читать интересную книгу автора

принялся возиться с барабанами, а потом, "паясничая и в то же время очень
церемонно, Креол взял Сонни за локоть и повел к роялю. Женский голос
выкрикнул имя Сонни, кто-то захлопал, и Сонни, тоже паясничая и тоже очень
церемонно, но тронутый, по-моему, до слез, - хотя он вовсе не старался
показать это всем и каждому и не старался скрыть, а держал себя, как
подобает мужчине, - Сонни заулыбался во весь рот, приложил обе руки к сердцу
и низко поклонился.
Креол пошел к контрабасу, а другой, худощавый и светло-коричневый, одним
махом взлетел на эстраду и взял в руки трубу. Теперь все они были на своих
местах, и атмосфера на эстраде и в зале стала меняться, густеть. Кто-то
подошел к микрофону и объявил их. Голоса затихли не сразу, и у стойки
зашикали. Официантка как безумная носилась между столиками, принимая
последние заказы, парочки начали усаживаться потесней, и свет, падавший на
эстраду, стал синим. В нем, в этом свете, все четверо казались теперь совсем
другими. Креол в последний раз обвел взглядом эстраду, словно желая
удостовериться, что весь его курятник на насесте, подпрыгнул и ударил по
контрабасу.
И они начали.
Я знаю о музыке лишь то, что не много найдется людей, которые по
настоящему хоть раз ее слышали. И даже в тех редких случаях, когда что-то
отворяется внутри нас и музыка входит, то, что нам слышится в ней или что
говорят нам о ней другие, - всего лишь личное, частное, преходящее. Но
человек, который творит музыку, слышит иное, он вступает в единоборство с
ревом, поднимающимся из бездны, и обуздывает его в тот миг, когда этот рев
готов сотрясти воздух. То, что слышит он, - совсем иного порядка, более
страшное, потому что без слов, и потому торжествующее. И когда торжествует
творящий музыку, его торжество также и наше. Я не сводил взгляда с лица
Сонни. Лицо у Сонни было смятенное, он старался вовсю, но вдохновение не
приходило. И мне казалось, будто все на эстраде ждут его - ждут и в то же
время подталкивают. Но, приглядевшись к Креолу, я понял, что это он, Креол,
всех их сдерживает. Он их держал на коротком поводке. Там, на эстраде,
отбивая такт всем своим телом, причитая на струнах, с полуприкрытыми
глазами, слушая всех, он слушал Сонни. Между ним и Сонни шел диалог. Он
хотел, чтобы Сонни оторвался от берега и вышел на глубокую воду. Он
свидетельствовал, что тот, кто плывет по глубокой воде, не обязательно
должен был потонуть: он бывал там и знает. И хочет, чтобы Сонни знал тоже.
Он ждал, чтобы пальцы Сонни на клавишах сказали ему, Креолу, что Сонни уже
плывет.
А пока Креол слушал, Сонни где-то глубоко внутри себя маялся, как под
пыткой. До этого я никогда не задумывался над тем, как страшны отношения
между музыкантом и его инструментом. Он должен наполнить его, этот
инструмент, дыханием жизни, собственным своим дыханием. Он должен заставить
его выполнять то, что он, музыкант, хочет. А рояль - это всего лишь рояль,
столько-то дерева, проволоки, больших молоточков и маленьких, и слоновая
кость. Ты можешь выжать из него столько-то, и не больше, но единственный
способ узнать, сколько именно, - это снова и снова заставлять его делать
все, что только можно.
А ведь прошло уже больше года с тех пор, как Сонни последний раз сидел за
роялем. И ненамного лучше, чем тогда, ладил он теперь со своей жизнью, во
всяком случае с той, что простиралась перед ним. Он и инструмент запинались,