"Николай Переяслов. За завесой 800-летней тайны (Уроки перепрочтения древнерусской литературы)" - читать интересную книгу автора

дружкой подарков родителям и родственникам невесты, для чего и кожухи, и
паволоки, и япончинцы кажутся куда более подходящими, чем для какого-то
неправдоподобного загачивания болота...
Именно ПИР, приход Игоря в Степь С МИРНОЙ ЦЕЛЬЮ, а не нападение на
половецкие вежи наиболее логично согласуется с последующей репликой Автора
поэмы, обронившего:

...Дремлетъ въ поле Ольгово хороброе гнездо.
Далече залетело! Не было оно обиде порождено
ни соколу, ни кречету, ни тебе, чръный ворон,
поганый половчине!..

То, что Ольговичи дремлют - это естественное состояние как после
трудной сечи, так и после буйного пира, а вот сказать, что они не были
рождены кому-нибудь на обиду после того, как их "гнездо" разорило мирное и
ни в чем перед ними не повинное кочевническое становище, как это вытекает из
нынешних преводов "Слова", было бы просто кощунством. Только тот, кто
действительно не собирался никого обижать, кто пришел с добрыми намерениями
и сам не ожидал нападения, имел право на этот горестный выдох. Не случайно
ведь Л. Наровчатская останавливаясь на определении символики
"шестокрлыльцев", отмечала, что "шестокрылый" или "умокрылый" сокол - это
древний тотем рода Ольговичей, т.е. "разумно охотящиеся соколы", "пасущие
птицу", "не убивающие зря", что вполне согласуется со всем сказанным нами о
политике Ольговичей в отношении к Полю. (Как отмечал в своей замечательной
работе академик Л. Гумилев, "Олег Святославич за прожитые им шестьдесят лет
не совершил ничего позорного. Наоборот, если и был на Руси рыцарь без страха
и упрека, так это был он - последний русский каган." Поэтому, думается, и
прозвище "Гориславич", данное ему Автором поэмы, нужно понимать не через
корень "горе", которого в нем нет, а через двучлен "гореть+слава", т.е.
"горящий славою". - Н.П.) Поэтому-то они и спали себе, "умыкнув" под бок
специально оставленных для них "красных девок", определенных жребием
сопровождать в далекую Русь юную Кончаковну.
Так бы оно, наверное, все и было, если бы "другаго дни велми рано"
вместо родителей невесты на спящих поезжан не наехали получившие "наводку"
от Святослава ордынцы некоалиционного Кончаку, но родственного Рюрику
Ростиславовичу, хана Гзака. И, словно бы подчеркивая иронию судьбы,
насмехающейся над Игоревым желанием "приломити копие конець поля
Половецкаго", Автор трагически восклицает:

Ту ся копиемъ приламати,
ту ся саблямъ потручяти,
о шеломы половецкыя,
на реце на Каяле,
у Дону великаго!

Принимая справедливость замечания Д. Лихачева о том, что "Слово"
является носителем традиционной феодальной образности "и не следует
переносить в него то, что может нам казаться красивым или выразительным в
пределах наших собственных представлений", наверное, будет не совсем
разумным возводить это утверждение и до уровня некоего абсолютного догмата,