"Франческо Петрарка. Гвидо Сетте, архиепискому Генуэзскому о том, как меняются времена" - читать интересную книгу автора

высшим счастием жизни представляется. На четвертый год (так жизнь моя на
четырехлетья делилась) вернувшись в Неаполь, куда не вернулся бы, когда б
приказ папы Клемента меня к этому не понуждал, увидал я и стены, и улицы, и
море, и гавань, и окрестные холмы, и вдали виноградники Везувия и Фалерна, и
Капри, и Прочиду, и Искью, волнами омываемые, и Байи, дымящиеся зимой; не
нашел лишь знакомого Неаполя. Зато прозрел начала множества зол и ясные
признаки надвигающихся бедствий, коих, к скорби своей, оказался столь
правдивым пророком. Предчувствия свои не только словами, но и пером я
запечатлел тогда, когда гремел уж гром судьбы, но еще не сверкали молнии.
Все это вскоре исполнилось, и многое еще сверх того, так что, сколь ни были
ужасны мои пророчества, все бесконечная чреда зол превзошла. Оплакать их
много легче, нежели исчислить.
Незадолго до того, влекомый дружбой к тому, чьей памяти многим я
обязан, праздным мужем вернулся я в края, где юношей трудился, и узнал тогда
всю предалыпийскую Галлию, с коей до той поры лишь слегка был знаком. И уже
не глазами, путника взглянул я на нее, а глазами местного жителя: ибо жил
сперва в Вероне, затем в Ферраре и Парме, а позднее в Падуе, к ней приковали
меня нерасторжимые узы дружбы к одному достойнейшему мужу, о чьей гибели
никогда не смогу вспоминать без скорби. Хоть был сам он велик и знаменит
повсюду, так упорно искал дружбы ничтожного чужеземца, коего лишь по имени
знал, а видел, по собственному его признанию, лишь однажды, да и то
мимоходом, словно дружба эта великую пользу могла принести ему и его городу.
Будь он жив, думаю, поселился бы я навсегда в Падуе, но и после смерти его
живал там подолгу, хотя нередко приходилось мне покидать ее. Когда впервые
приехал я туда, до того был город обезображен недавнею страшною чумой, что
должно признать его единственным сумевшим подняться из ничтожества, а не
впасть в него; этому мудрость и попечения старшего сына споспешествовали и
мир, по сей день ничем не нарушаемый. Если же вспомнить, однако, какой была
Падуя за год до приезда моего, сиречь до начала чумы, так и она, подобно
прочим, переменилась и сама с собою не схожа стала.
Позднее в Милане побывал я и в Павии. Что же сказать о них? Ни один
город не остался, каким был, не только века назад, но даже и на нашей
памяти. Не таким, о каком слыхали мы или читали, но каким собственными
глазами его видели. Милан, что полторы тысячи лет процветал и никогда,
думаю, не цвел так, как на нашем веку, более уже не цветет, хоть и держится
еще прошлым величием своим и могуществом. Спроси жителей: все они это
подтвердят и о вещах, еще более прискорбных, тебе поведают. Что говорить о
Пизе, где седьмой год жизни я провел, или Сиене? Что об Ареццо, милом мне
памятью о рождении моем и отцовском изгнании? Что о Перудже, с ним
соседствующей, что о прочих городах? Для всех условие едино: сегодня не те,
что вчера, и, хоть сами перемены достойны изумления, стремительность их
поражает в особенности.
Так мог бы я по всей Италии, да и по целой Европе, с тобою пройти и
повсюду лишь новые подтверждения словам своим нашел бы. Но боюсь, утомившись
сам, и тебя утомить и того, кто, быть может, услышит или прочтет эту нашу
беседу, ежели по всем тем землям тебя пером своим поведу, где пусть недавние
свершились перемены, но очевидные и плачевные. Все же потешил я душу свою,
ибо, не знаю, прав ли я, но и в печали находим мы некую усладу, мне же давно
желалось вновь увидеть в беседе с тобою года прожитые и дальние края. Путь,
ногами пройденный и по морю проделанный, ныне отмерить пером. Не могу,