"Михаил Петров. Пираты Эгейского моря и личность" - читать интересную книгу автора

работе ученые назовут "проблемой счастья", то есть проблемой того, как
заставить людей возлюбить свое ярмо" (5, р. XII).
С точки зрения русской критики ничего этого не требуется, достаточен
лишь идиотизм неуклонности, использующий соответствующие прошибные натуры:
"Там, где простой идиот расшибает себе голову или наскакивает на рожон,
идиот властный раздробляет пополам всевозможные рожны и совершает свои, так
сказать, бессознательные злодеяния вполне беспрепятственно" (6, с. 80). Что
же касается обоснования неуклонности, то его, вообще-то говоря, не
требуется: "Начертавши прямую линию, он замыслил втиснуть в нее весь видимый
и невидимый мир, и притом с таким непременным расчетом, чтоб нельзя было
повернуться ни взад, ни вперед, ни направо, ни налево. Предполагал ли он при
этом сделаться благодетелем человечества? - утвердительно отвечать на этот
вопрос трудно. Скорее, однако ж, можно думать, что в голове его вообще
никаких предположений ни о чем не существовало. Лишь в позднейшие времена
(почти на наших глазах) мысль о сочетании идеи прямолинейности с идеей
всеобщего осчастливления была возведена в довольно сложную и не изъятую из
идеологических ухищрений административную теорию, но нивелляторы старого
закала, подобные Угрюм-Бурчееву, действовали в простоте души, единственно по
инстинктивному отвращению от кривой линии и всяких зигзагов и извилин" (6,
с. 82).
Более того, там где реформатор или администратор пытается все же как-то
объяснить свои поступки, сразу же возникает "нерусская", цирлих-манирлих
фигура западного занудливого образца вроде Лембке, который в разговоре с
младшим Верховенским так объясняет свою позицию: "Мы только сдерживаем то,
что вы расшатываете, и то, что без нас расползлось бы в разные стороны. Мы
вам не враги, отнюдь нет, мы вам говорим: идите вперед, прогрессируйте, даже
расшатывайте, то есть все старое, подлежащее переделке; но мы вас, когда
надо, и сдержим в необходимых пределах и тем вас же спасем от самих себя,
потому что без нас вы бы только расколыхали Россию, лишив ее приличного
вида, а наша задача в том и состоит, чтобы заботиться о приличном виде" (7,
с. 332).
Стремление показать независимость репродукции от новых веяний настолько
сильно в русской критике, что Щедрин, например, отказывается связывать новое
и опасное развитие жизненного уклада с новыми социальными учениями: "В то
время, - пишет он о глуповских временах, - еще ничего не было достоверно
известно ни о коммунистах, ни о социалистах, ни о так называемых
нивелляторах вообще. Тем не менее, нивелляторство существовало, и притом в
самых обширных размерах. Были нивелляторы "хождения в струне", нивелляторы
"бараньего рога", нивелляторы "ежовых рукавиц" и проч. и проч. Но никто не
видел в этом ничего угрожающего обществу или подрывающего его основы.
Казалось, что ежели человека, ради сравнения с сверстниками, лишают жизни,
то хотя лично для него, может быть, особливого благополучия от сего не
произойдет, но для сохранения общественной гармонии это полезно и даже
необходимо... Такова была простота нравов того времени, что мы, свидетели
эпохи позднейшей, с трудом можем перенестись даже воображением в те недавние
времена, когда каждый эскадронный командир, не называя себя коммунистом,
вменял себе, однако ж, за честь и обязанность быть оным от верхнего конца до
нижнего" (6, с. 81-82).
Соответственно, и фигуры активных деятелей социального строительства
радикальнейшим образом различаются в западной и русской критике. У Оруэлла