"Михаил Петров. Пираты Эгейского моря и личность" - читать интересную книгу автора

дилетантских импровизаций. Получается как с нашими спорами о принципах
градостроительства, архитектурно-строительной полигики. Предполагается, и
справедливо, что споры это настолько важные и сложные, что здесь всегда
требуется мнение специалистов, психологов, социологов, философов, что
поспешные решения здесь опасны. Но при этом фатально как-то упускается из
виду, что города-то строятся, что независимо от наших споров и строят и
режут по живому в массовом порядке, и что эта строительная стихия здравого
смысла, когда командовать начинают миллионы экономии на высоте потолков,
здоровье, психике, - тоже политика, тоже выражение вполне определенных линий
и тенденций, способных явить миру, а заодно и спорщикам о высоких материях
разогнанное по телегробикам, разобщенное, отвыкшее от общения и контактов с
ближними человечество. Так и здесь, место в голове, с которого убран поп, не
остается пустым. Его, "не мудрствуя лукаво", усердно наполняют содержанием
люди, большинство из которых, бесспорно, действует из наилучших побуждений в
согласии с глубочайшими собственными убеждениями, что такое хорошо, а что
такое плохо. И закрывая глаза на проблему, мы попросту отдаем ее на откуп
дилетантизму, рискуем, открыв глаза, увидеть что-нибудь совсем уж
несуразное, хотя и сработанное с любовью, страстью, с уверенностью в правоте
содеянного.
Из того, что говорилось выше, портрет претендента на вакантное место в
голове человека более или менее ясен: им не может быть нечто
авторитетно-божественное вроде бога, царя, героя, вычислительной машины.
Ничего, кроме кантовского человека-цели, человечества как такового здесь,
надо полагать, не придумаешь, хотя, конечно, состав и смысл понятий
"человек-цель", "человечество", раз уж они берутся в абсолютах на правах
исходных определителей всего, требует поправок на современность, поскольку
путь к стабильности раз и навсегда закрыт, поскольку человеку, если он
желает остаться человеком, репродукция заказана и как норма и как смысл
существования. И все же, хотя преемственность человеческого, в отличие от
преемственности социального (репродукция) замкнута на голову, на движение
голов в смене поколений, очень многое здесь остается неясным.
Ясно, конечно, что чувство сопричастия человеческому, чувству
"равночеловечности" обеспечивается известной долей уподобления, конформизма,
на основе которого только и возможно реализовать идеалы шулубинского или
любого другого "нравственного социализма" вроде взаимного расположения
людей. Но ясно и другое: чувство сопричастия истории, момент абсолюта в
человеке-цели, то есть то, что принято в отличие от поэта, драматурга,
физика называть Пушкиным, Шекспиром, Ньютоном, Эйнштейном, Щедриньм,
Солженициным, находится в явном противоречии с конформизмом, испытывает
очевидное влияние запрета на плагиат. Но вот соотношение этих причастностей,
уподобляющих и расподобляющих моментов, состав человеческого канона, который
каждому предлагается закрыть на свой страх и риск, чтобы стать человеком,
получить право представлять момент истории именем, а не анкетами потомков, -
это соотношение остается во многом бельм пятном и для философии и для
искусства и для великого множества практиков формального и неформального
образования, которые строят живых людей, пока мы спорим о том, как, по каким
рецептам и правилам строить человека.
Сегодня много пишут о так называемой "научной мифологии", о том, что,
не успев еще износить теологических башмаков, наука тут же принялась за
"жития святых", изукрасила легендами, анекдотами, былями имена своих героев.