"Михаил Петров. Пираты Эгейского моря и личность" - читать интересную книгу автора

измененного воспитания, - это учение забывает, что обстоятельства изменяются
именно людьми и что воспитатель сам должен быть воспитан. Оно неизбежно
поэтому приходит к тому, что делит общество на две части, одна из которых
возвышается над обществом" (24, т. 3, с. 2). От того, кто именно оказывается
на этом возвышении, и зависят в конечном счете контуры мира в западной
буржуазной критике.
Для русской критики XIX в. эта точка зрения неприемлема. Для нее
политика - особая область, по отношению к которой ни искусство, ни наука не
имеют решающего голоса. В свете того, что нам известно сегодня о творчестве,
о процессах обновления, позиция русских критиков более точна. Она позволяет
увидеть то неправомерное смешение объектов, которое вызывается предельно
простым обстоятельством: наука и искусство находятся по разные стороны
репродукции, предметы их не совпадают, и видят они друг друга не
непосредственно, а лишь через призму социальной репродукции.
Эффект видения через призму репродукции и лежит, нам кажется, в основе
конфликта искусства и науки. Искусство видит науку в ее приложениях, то есть
только через те продукты научного творчества, которые прошли проверку на
социальную ценность, "издаются большими тиражами", внедрены в общественную
жизнь, включены во всеобщую систему репродукции. Искусство не видит истории
этих приложений, того во многом случайного сцепления множества деятельностей
и промежуточных результатов, которое образует "интим" науки, смысл и
содержание ее жизни. С точки зрения искусства, наука и репродукция видятся
сращенными, выглядят единым целостным телом со своими внутренними законами
изменения. И поскольку движение репродукции совершается явно независимым и
во многом непредсказуемым для искусства способом, само это развитие и
наука - его источник - предстают непонятными, иррациональными, чуждыми
силами. Любой упрек, любая жалоба, любая критическая стрела, пущенная в
репродукцию, обязательно попадает и в науку.
С другой стороны, и наука видит искусство через репродукцию, через тот
человеческий материал и те системы ценностей, ориентировок, установок,
которые обнаруживаются в наличном общественном бытии, в сложившихся системах
репродукции. И поскольку системы эти с помощью науки заполняются вещными
элементами, человек в его основных репродуктивных функциях вытесняется
машинами и автоматами, в науке возникает иллюзия инфляции человеческих
ценностей, неподготовленности человека к тем "прорывам" и "завоеваниям",
которые могло бы обеспечить квалифицированное приложение накопленных наукой
знаний. Возникает вдея несостоятельности человека, его отставания от темпов
научно-технического развития, что превращает невежество и алчность в
реальные силы, которые, по словам Дж. Бернала, "искажают науку, отклоняют
курс ее развития в сторону войны и разрушения" (1, с. 279). Падение доли
человеческого в репродукции наука воспринимает как признак несовершенства
человека, и ответственными за это несовершенство, за неквалифицированное и
даже преступное использование достижений науки объявляются системы
подготовки людей к жизни, в том числе и искусство.
В отличие от гуманитарной критики науки и возможных результатов ее
приложений, научная критика искусства выгладит менее шумной и известной, но
она есть. Эта критика существует не только в рамках "измеримых
характеристик", когда продукты науки и систем воспитания начинают к
удовольствию ученых сравниваться по быстродействию, надежности, точности, с
чего, например, и начался у нас спор лириков и физиков, но и в рамках более