"Михаил Петров. Пираты Эгейского моря и личность" - читать интересную книгу автора

широкого социального плана ответственности за происходящее, когда потрясения
и катастрофы последних десятилетий объявляются закономерным продуктом
деятельности писателей и философов, психологичвски их подготовивших. Сноу,
например, так описывает недоумения одного из видных ученых: "Почему
большинство писателей придерживается таких взглядов на общество, которые уже
во времена Плантагенетов (XII-XIV вв. - М.П.) были определенно
невежественными и устаревшими? Разве это не так для большинства писателей
двадцатого века? Девять из десятка тех, кто властвует в литературе нашего
времени, разве не выглядят они не только политическими глупцами, но и
политическими негодяями? Разве не влияние всего того, что они воспевают,
подготовило почву для Освенцима?" (4, р. 7).
Взаимная мистификация, связанная с тем, что для наблюдательных пунктов
искусства и науки события и люди повернуты различными сторонами,
усугубляется еще и тем, что как наука, так и особенно искусство, до сих пор
пребывают в состоянии журденовского неведения относительно собственной
социальной функции и того способа, каким эта функция реализуется.
Мы говорим, это особенно относится к искусству, не потому, что
искусство вообще менее способно к самосознанию, а скорее как раз по обратной
причине: слишком уж много существует на свете теорий искусства, причем
теорий по источнику явно внешних, возникших за пределами искусства. В
значительной мере это объясняется тем, что искусство всегда было и до сих
пор остается острым средством воздействия на человека, так что от обращений
афинских политиков к Народному собранию с просьбами принять решение "ми
комодин ономасти" - не выводить в комедиях лиц под их подлинными именами -
(см. 25, с. 58) до более поздних регламентаций и ограждений тянется
преемственная нить самозащиты ритуала от искусства, и в этом смысле
элементарно заблуждаются те, кто, вроде Камю, считает "литературу отрицания"
специфически буржуазной: "Можно сказать, - писал Камю, - что почти до
Французской революции литература целиком или в подавляющей части была
литературой гармонии, и только с той поры, когда укрепилось возникшее в
революции буржуазное общество, начинает развиваться и литература отрицания"
(8, S. 19). Литература, как и искусство вообще, всегда подвергалась контролю
и регламентации, а сама эта регламентация выливалась, как правило, в теорию
искусства, в указание искусству его места и функции. Это умел делать уже
Платон, который в "Государстве" (316, 369, 376) вполне сознательно
обосновывает идею "полезного" искусства.
В отличие от искусства наука, если речь идет о естествознании,
сравнительно долгое время развивалась без регламентирующего воздействия
извне. И хотя недостатка в теориях науки также не ощущалось, все философские
системы нового времени так или иначе определяли место естествознания и в
процессах познания и в социальной жизни, период свободного развития,
сменившийся в первой половине XX в. периодом "организованной" или "большой"
науки, как и очевидность, "измеримость" влияния науки на обновление
социальных структур, создали здесь более благоприятные условия для
самосознания, чем те, которые когда-либо существовали у искусства. Однако и
в науке процесс самосознания едва начат, и на сегодняшний день наука и
искусство остаются великими журденами, к тому же журденами враждующими,
плохо сознающими свои силы и почти не умеющими их использовать. Конфликт
между наукой и искусством, как и всякая ситуация, когда появляется
возможность канализировать собственные беды и горечи в адрес соседа, лишь