"Михаил Петров. Пираты Эгейского моря и личность" - читать интересную книгу автора

аппетита львов. Теперь же художник сам на арене, и голос его, понятно,
переменился, сильно потерял в уверенности" (8, S. 15-16).
И все же, нам кажется, в основе современной печали и современного плача
о потерянном рае лежат не события современности, а та возникшая в древности
психологическая установка, которая закреплена веками христианства в
европейском сознании и до сих пор дает себя чувствовать как имплицитная
посылка многих самоновейших рассуждений. Ее можно бы сформулировать как
своеобразный концепт истории, по которому все высшие ценности остаются в
прошлом, а настоящее всегда видится испорченным прошлым, то есть
рассматривается, мы бы сказали, "медицинским" способом как больное и
требующее лечения прошлое. И речь здесь не только, да и не столько о
христианской идее рая, грехопадения, искупления, возвращения в землю
обетованную. С точки зрения сложившегося канона оценки и истолкования, это
лишь частный случай. Схема остается неизменной и на макрои на микроуровне.
Возникает проблема отчуждения, и канон тут же нас переносит в прошлое, когда
такого огорчительного явления как будто не было. Начинаются вздохи о
частичном, и они тут же переплетаются с воспоминаниями о временах, когда
человек был целостным, когда личное и общественное не противостояли друг
другу, человек и должность совпадали, сливались друг с другом в
неразличенном синтезе. Заходит спор о положительном герое, и тут же начинают
перетряхивать ближайшее и далекое прошлое.
Споры, если и возникают, то не о том, привлекать ли в оценку настоящего
прошлое или не привлекать, а о том, что именно брать в истории для
объяснения и критики настоящего. Л. Зорин, например, в "Варшавской мелодии"
рассказывает о польке и русском, жизнь которых искалечена законом о
запрещении браков между иностранцами. Зубкову это не нравится, не то взял
Зорин: "Истина всегда конкретна, и о том, насколько был или не был необходим
закон, временно (на очень короткий срок!) запретивший в то время браки
советских граждан с иностранцами, нужно рассматривать, учитывая всю
сложность тогдашней обстановки" (Октябрь, 1968, № 8, с. 206). Думается, что
если бы Зубков, следуя собственной концепции "потерянного рая" написал
трагедии, "порожденные легкомысленным заключением браков с иностранками и
иностранцами некоторыми нашими гражданами, особенно среди тех, кто
длительное время находился за пределами своей страны", или трагедии,
порожденные врачами-отравителями, за разоблачение которых временно (на очень
короткий срок!) даже ордена давали, то Зорину тоже было бы что сказать
Зубкову насчет того, как надо и как не надо обращаться с историей.
Факт, однако, остается фактом: и в том и в другом случае в оценки будет
вовлекаться "история", а вернее то устойчивое и неизменное, что одни
называют "правдой жизни", "порядочностью", другие же "правдой истории",
"убежденностью", "конкретной нравственностью", и что, судя по
аксиологическому применению, всегда у них под руками, лежит примерно тем
способом, каким история представлялась Екклесиасту: "Бывает нечто, о чем
говорят: "Смотри, вот это новое!"; но это было уже в веках, бывших прежде
нас" (1,10).
Если попытаться проследить действительную историю этой психологической
установки и этого привычного для нас права обращаться с прошлым как с
арсеналом примеров-образцов для истолкования, критики и оценки реальности,
то, пожалуй, первым сколько-нибудь осознанным выражением этого принципа была
приписанная древними Акусилаю формула: "то, из чего все рождается, и во что