"Михаил Петров. Пираты Эгейского моря и личность" - читать интересную книгу автора

теоретический уровень того, что прежде существовало в "журденовском"
неопредмеченном состоянии. При этом реконструируется далеко не всякое и во
всяком случае далеко не все прошлое, процесс носит избирательный характер
связи между язвами настоящего и чемто близким по смыслу в прошлом. Эту
особенность критики успел подметить уже Аристотель: "Прежде поэты отделывали
один за другим первые попавшиеся мифы, ныне же лучшие трагедии слагаются в
кругу немногих родов, например, вокруг Алкмеона, Эдипа, Ореста, Мелеагра,
Фиеста, Телефа и всех других, которым пришлось или перенести или совершить
ужасное" (Поэтика, 1453 а).
Особенностью этой избирательности выступает то обстоятельство, что и в
настоящем и в прошлом фиксируются, как правило, конфликтные ситуации,
"ужасное", и между ними протягиваются нити сопричастия, способные
ориентировать зрителя или читателя, помочь ему занять определенную позицию.
В самом деле, если пройти по связям "ужасного", которые намечены
Аристотелем, то эта деталь обнаруживается сразу. Вот, например, род Ореста -
убийство Агамемнона и все, что за этим последовало. Все греческие трагики
писали об этом, и не только они. Еще Гомер в жалобе Зевса наметил основную
линию истолкования:
Странно, как смертные люди за все нас, богов, обвиняют. Зло от нас,
утверждают они; но не сами ли часто Гибель, судьбе вопреки, на себя намекают
безумством? Так и Эгист: не судьбе ль вопреки он супругу Атрида Взял,
умертвивши его самого при возврате в отчизну? Гибель он верную ведал; от нас
был к нему остроокий Эрмий, губитель Аргуса, ниспослан, чтоб он на убийство
Мужа не смел посягнуть и от брака с женой воздержался. "Месть за Атрида
свершится рукою Ореста, когда он В дом свой вступить, возмужав, как
наследник, захочет", так было Сказано Эрмиемтщетно! не тронул Эгистова
сердца Бог благосклонный советом, и разом завес заплатил он. (Одиссея, J,
32-43).
Своеволие человека, право человека самому решать свою судьбу и нести
ответственность за принятые решение, - вот что осознается и во времена
Гомера и позже как "ужасное", как проклятие, тяготеющее над человеком. И
если присмотреться к общему направлению критики и к результатам позитивных
усилий античности, то волей-неволей возникает впечатление, что все здесь
подчинено обороне от свободы, и условия свободы осознаются ровно настолько,
насколько удается доказать несостоятельность самой свободы.
Особенно это относится к Аристотелю, первому, по существу, европейцу в
современном понимании этого термина. Аристотель гораздо внимательнее и, мы
бы сказали, изобретательнее своих предшественников исследует проблему
свободы, прямо связывая ее со свойствами окружающего мира. Он прекрасно
видит несовместимость принципов Платона и Акусилая, и в критике идей Платона
постоянно подчеркивает искусственность предложенного Платоном синтеза миров
"мнения" и "истины". И хотя сама по себе парность истолкований по мифу и по
рассуждению менее всего произведение Платона, зачинателями "рассуждения"
были Гераклит и элеаты, ученик под девизом "Платон мне друг, но истина
дороже" постоянно шпыняет своего учителя за удвоение миров, за парность
объяснений, за бесполезность этой парности и т.п. Аристотель видит и то, что
мешает соединить оба мира в более органичном синтезе: скрытую в постулате
Акусилая и воспроизводимую в других школах мифологическую идею
порождения-определения, то есть нагруженную социальной знаковой функцией
обычную физиологическую схему: все, смертное и бессмертное, появляется на