"Михаил Петров. Пираты Эгейского моря и личность" - читать интересную книгу автора

анализом предельных оснований человеческой деятельности, творчества,
общения. - С.Н.

3. Общность творчества и его судеб

С точки зрения каноничности все виды творчества едины: все они
предшествуют репродукции; все развертываются в последовательность
неповторимых актов творчества; все подчинено запрету на плагиат, который
четко прочерчивает границу между творчеством и репродукцией. Едины они и по
социальной функции - все связаны с обновлением, с изменением сложившейся на
данный момент всеобщей формы репродукции, той "социальной среды", о которой
говорит Батищев. Ради уточнения стоит, однако, отметить, что творчество не
идет дальше предложения к обновлению. Творчество только создает условия для
обновления, а вопрос о том, обновляться или не обновляться, переводить в
репродукцию произведения творчества или нет, - это решается уже не творцом и
не в пределах творчества. Создать прототип и предложить его обществу -
дальше этого творец, будь он ученый, писатель, изобретатель, идти не может.
Дальше начинаются независимые от него инстанции оценки и выбора, селекции на
социальную пользу, воевать с которыми возможное, конечно, но мало
перспективное занятие. Занятие вроде примера Камю на абсурд: "Когда я вижу,
как человек с саблей наголо бросается на пулеметный расчет, я нахожу это
предприятие абсурдным" (2, S. 30).
Все виды творчества едины и по источнику, все используют одну и ту же
незаменимую для них энергию - способность человеческой головы мыслить. В
репродукции дело обстоит другим образом, здесь мы часто видим то, что
древние называли "переходом в иной род", а мы называем субституцией,
заменой, передачей функций, подменой инородным. Вся история репродукции есть
во многом история подмен, когда, попав в беличье колесо бесконечных
повторов, человек творчески выкручивается - ищет себе замену, ставит вместо
себя осла, быка, трактор, печатный станок, машину, замыкает репродуктивную
функцию на что и на кого угодно, лишь бы отделаться от нее. Еще Аристотель
прекрасно видел это искони человеческое свойство любыми путями уклоняться от
репродукции, связывал с ним необходимость рабства: "Если бы каждый
инструмент мог выполнять свойственную ему работу сам... если бы ткацкие
станки сами ткали... господам не нужны были бы рабы" (Политика, 1253 а).
Сегодня станки ткут сами, и репродукция настолько насыщена "инородными"
заменителями человека, что человек перестает уже, и по праву, воспринимать
репродукцию как нечто свое, человеческое.
Так, в функции привода, в энергетике, долю человеческой мускульной силы
оценивают сегодня от десятых долей до одного процента. В функции
регулирования эта доля пока велика, но она быстро сокращается по ходу
автоматизации. В функции выбора, оценки, высшего авторитета доля человека
крайне невелика, эта функция давно уже передана знаку, букве. Произошло это
еще в античные времена, когда, если верить Андокиду, утомленные тиранией
тридцати афиняне, решили окончательно отдаться во власть букве: "Неписанным
законом властям не пользоваться ни в коем случае. Ни одному постановлению ни
Совета, ни народа не иметь большей силы, чем закон" (О мистериях, 85). С тех
пор законность как высший авторитет буквы составляет неотторжимое свойство
европейского мировосприятия, и европеец лучше тысячу раз пожалуется букве на
неописанные действия властей, чем хотя бы один раз попробует защитить себя