"Михаил Петров. Пираты Эгейского моря и личность" - читать интересную книгу автора

от произвола неописанными средствами.
Но так только в репродукции, в ритуале. А в творчестве этого "перехода
в иной род" не наблюдается. И прежде и сегодня единственным субъектом
деятельности по канону остается человеческая голова, причем именно
человеческая голова, а не человеческое поголовье, поскольку свойством
дополнять канон до закона, создавать произведения, а не поделки, строить
замыслы, а не задумки, обладает только индивидуальное человеческое мышление.
Во всех видах творчества много общего, немало общего и в исторических
судьбах творчества. Мученики были и есть не только в философском, но и в
литературном, и в научном и вообще в творческом календаре. И здесь особенно
неприятно выглядят претензии на приоритет вроде знаменитого рассуждения
Камю: "Я не знаю никого, кто принял бы смерть за свои онтологические
убеждения. Обладая важной научной истиной, Галилей с легкостью отказался от
нее, когда она превратилась в угрозу его жизни. И в каком-то смысле он был
прав: истина не стоила костра; в принципе безразлично, земля ли вращается
вокруг солнца или солнце вокруг земли" (2, S. 9). Все это - обидная
неправда. У науки были и есть свои мученики. Достаточно напомнить о судьбе
заведующего лабораторией низких температур Пекинского университета, который
в разгар "культурной революции" нашел в себе силы написать на листке из
блокнота свое дацзыбао: "Я верю в физику, науку не только сегодняшнего дня,
но и будущего. Если сейчас мои знания нужны Китаю, то через двадцать пять
лет они станут еще нужнее и важнее. А политику и идеи Мао-Цзе-Дуна люди
быстро забудут". Дальше, как пишет очевидец, события развивались так: "На
другой же день наружные стены лаборатории были сплошь залеплены новыми
дацзыбао. Отповедь ученого, тщательно и крупно переписанная, красовалась в
центре, окаймленная' траурной рамкой. Радом красивыми размашистыми знаками
стоял ответ: "Идеи Мао-Цзе-Дуна - солнце человечества, вершина революционной
науки нашего времени. Они сейчас побеждают в Китае и завоюют его через год.
А через двадцать лет завоюют весь мир. Они навечно станут путеводным светом
человечества! А тебя, ничтожное насекомое, люди забудут уже через десять
дней" (Новый мир, 1968, № 2, с. 226-227).
Не забыли и не забудем. Вот соберемся с силами, да памятник поставим на
Ленинском проспекте у Института физических проблем, где этот человек был
когда-то аспирантом. Но дело не в эффектах. Всегда и во всех его видах
творчество вызывало подозрительность и враждебность со стороны
установившегося мира репродукции. Во все, даже в самые демократические
времена повторялось одно и то же.
Во времена Перикла, которые К. Маркс справедливо называет эпохой
"высочайшего внутреннего расцвета Греции", философ Анаксагор, друг Перикла,
был обвинен и осужден на смерть за то, что солнце казалось ему раскаленным
эфиром. Ему, правда, удалось бежать из Афин и умереть в Лампсаке. Фвдий,
тоже друг Перикла, был обвинен в краже золота. "При разборе этого дела в
Народном собрании, - пишет Плутарх, - улик в воровстве не оказалось". Но
Фидия все же посадили в тюрьму, "и там он умер от болезни, а, по
свидетельству некоторых авторов, от яда" (Перикл, XXXI). Еврипид, близкий к
Анаксагору и Периклу человек, бежал в конце жизни из Афин в Македонию, где
ему было о чем поговорить со своим соотечественником, с блестящим афинским
историком Фукидидом. Все это не могло, конечно, помешать истинному политику
Периклу в лучшем свете охарактеризовать текущий момент: "Мы живем свободной
политической жизнью в государстве и не страдаем подозрительностью во