"Михаил Петров. Пираты Эгейского моря и личность" - читать интересную книгу автора

попросту неразборчивы в выборе средств воздействия на эмоциональную сферу
человека. Ведь каждому же понятно, что было бы кощунством, например,
обыгрывать девушку в ярме на поле, послать к ней парня плакаться о своих
бедах и рассчитывать на слезы зрителя, когда в трудную для парня минуту в
ярме вместо девушки окажется пара быков. Так почему же спрашивается,
смущенно отводя глаза и объективы от девушек с ломами и лопатками
(Х.Бидструп бесхитростно рисовал и это), авторы не хотят видеть очевидного:
девушка в ярме, девушка с ломом, девушка с лопатой, девушка с билетной
сумкой, девушка с закрытыми глазами, - одно и то же, что связь их с
социальным целым, выражена ли она формулой "на входе три копейки, на
выходе - билет" или любым другим функциональным определением, -связь отнюдь
не поэтическая, что поэтизировать ее столь же гнусно, как и грустиловское:
"А я сечь буду... девочек!" (6, с. 68), и что когда на месте загнанного в
клетку функционального определения человека появляется его
репродуктивно-социальная сущность в виде быка, автомашины, экскаватора,
железного ящика, радоваться надо, а не лить слезы. Но, повторяем, все это
мелочи, хотя и досадные.
Куда хуже, когда автор осведомлен, понимает существо происходящего, и
все же остается на позиции восхваления автоматизма, показа человеческого в
человеке через репродукцию. Так, Кочетов в "Братьях Ершовых", зная, что идут
уже опыты по переводу прокатных станов на автоматическое управление, то есть
по замене человека в функции регулятора очередным ящиком, и доверчиво
сообщив об этом читателю (Роман-газета, 1958, № 16, с. 73), не удерживается
все-таки от искуса унизить человека, нарисовать своего героя бездумным
автоматом "на фоне огненных струй" (Роман-газета, 1958, № 15, с. 32-33) и
заставить восторгаться этим портретом всех "положительных" лиц романа. Лишь
в самом конце, наговорив величественной чепухи о "силе над металлом", о том
как металл "плющится", а потом, "плющась в другом направлении, удлиняется"
(почти как у К.А. Тренева: сплющирасплющи), автор как бы мимоходом, единым
презрительным плевком уничтожает своего героя: "Кроме всего прочего, когда
привычные, опытные руки работают автоматически, есть время для размышления,
для раздумий" (Роман-газета, 1958, № 16, с. 94).
Откуда все эти странности происходят? Ближайшая причина кажется ясной:
традиция расширенного воспроизводства четвертой главы "Краткого курса
ВКП(6)", в сознании, в учебниках и, соответственно, в головах изучающих и
сдающих философию, в том числе в головах литераторов и ученых, не дает
заметить, скрывает, оставляет в журденовском состоянии грань, разделяющую
творчество и репродукцию. Попробуйте, например, обнаружить эту грань в
конвульсиях ученой мысли на скользкой философской почве: "Нет никаких
сомнений в том, - пишет С.Л.Соболев, - что вся деятельность человеческого
организма представляет собой функционирование механизма, подчиняющегося во
всех своих частях тем же законам математики, физики и химии, что и любая
машина. Теперь об "искусственном" и "естественном". С точки зрения
материалиста, между этими понятиями нет противоположности, как нет и строгой
грани (Аристотель тоже стоял на этом, см. Физика, 190. - М.П.), ведь все,
что делается "искусственно", делается из материала, имеющегося в природе, на
основании тех же законов математики, физики, химии и других наук, которым
подчинена вся живая и неживая природа. Ученым уже удалось осуществить синтез
простейшего белкового соединения. Никого не удивит, если в самом скором
времени в лаборатории будет получен "живой вирус" (36, с. 83-84).