"Михаил Петров. Пираты Эгейского моря и личность" - читать интересную книгу автора

древнем, о самих кущах Эдема, обнаруженных на этот раз на склонах Кавказа.
Любовь к "гармонии прав и обязанностей личности и общества", то есть к
принципу совпадения личного и должностного, к растворению личного в
общественном, уносит Джусойты в райские древние времена, когда такое
совпадение было реальностью. Осведомленность в исторической географии
помогает ему ориентироваться, заметить, куда именно его несет, но это
нисколько автора не смущает, потому что та страна обетованная -
общинно-родовой строй, куда ведет его компас, называется еще и по-другому:
первобытный коммунизм. По-видимому это эпонимическое обстоятельство вкупе с
познавательным аффектом и предрасполагает Джусойты к откровенному открытию
или явному откровению: "Для многих пропагандистов прошлое, традиционное,
давнее стало синонимом плохого, отрицательного, вредного. А между тем при
близком знакомстве с нравственным наследием прошлого оказывается, что
подлинно народные традиции поразительно совпадают с принципом морального
кодекса строителя коммунизма, выдвинутого нами как идеал" (с. 249).
Мы бы не удивились, если бы такое поразительное тождество оказалось
справедливым. Те философы, которые лет 10-11 тому назад принимали участие в
разработке кодекса, да и те, кто подобно нам, при сем присутствовали, помнят
еще наверно, как все это происходило, как долго и нудно обсуждались
евангельские заповеди, отношение будущего кодекса к библейской мудрости:
"Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними" (Мф.,
7, 12) и к категорическому императиву Канта: "Поступай только согласно такой
максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она
стала всеобщим законом" (32, т. 4, ч. 1, с. 260). Если такое тождество
"нравственного наследия прошлого" и морального кодекса строителя коммунизма
действительно имеет место, то это, на наш взгляд, может сказать нечто
определенное только об умонастроениях составителей кодекса, а не о самой
нравственности будущего.
Но для Джусойты здесь нет проблемы, тем более, что вот и сам Энгельс
писал в "Происхождении семьи, частной собственности и государства" об этой
эпохе почти с восторгом: "И какая чудесная организация этот родовой строй
при всей ее наивной простоте! Без солдат, жандармов и полицейских, без
дворянства, королей, наместников, префектов или судей, без тюрем, без
процессов - все идет своим установленным порядком" (с. 243). В упомянутом
"установленном порядке", который чуть ниже Энгельс назовет еще и "вековым",
автор не видит знака, предупреждающего об опасности и пустоте мечты о
вековой установившейся стабильности в нашем обществе, в самой основе
которого лежит нестабильность. Эта детская доверчивость к классическим
восторгам заставляет Джусойты даже усилить и позитивно осмыслить стабильную
суть древней социальности: "Демократизм этого общества заключался и в том,
что еще не было антагонизма между правами и обязанностями человека (то есть
не было избытка человеческого над должностным. - М. П.). Гармония между
правами и обязанностями создавала ту идеальную нравственную и
психологическую атмосферу, в которой и горе и радость, и праздничный день и
поминальный становятся всеобщими, всенародными (с. 244). Благами такой
гармонии пользуются две трети мира, но им она почему-то не нравится.
Ясно, что если человек принял стабильность, вековой обычай в качестве
верховной ценности, то освещенной тем самым оказалась и репродукция как в
форме личного установившегося навыка, так и в форме навыка социального.
Отсюда требование слияния нравственности, морали и права в обычай: "Не ясно