"Михаил Петров. Пираты Эгейского моря и личность" - читать интересную книгу автора

служения какому бы то ни было богу - в человечьем, в сверхчеловечьем или
аппаратурно-машинном варианте - мне глубоко противен. Любые старания
соорудить для меня новомодный предмет обожания и поклонения взамен прежнего,
устаревшего, вызывают во мне определенные чувства". У нас тоже, но чувства
чувствами, а функция ответственного определения мира к лучшему все же
остается. Даже если бы завтра исчезли и все огорчительные умонастроения, и
тенденции к обожествлению, философу все равно пришлось бы отвечать на
вопрос: возможно ли изменение мира к лучшему, а если возможно, то как, в
каком смысле, по каким ориентирам. Если представленная кибернетиками картина
мира и в самом деле предметно отображает субъект, то каким бы скверным по
качеству это отображение не было, другого-то не предлагается. Более того,
если все дело только в знаках, если в нарисованном наукой объекте правомерно
видеть "новомодный предмет обожания и поклонения", созданный по образу и
подобию всех предыдущих предметов того же рода, то у нас, собственно, есть
только два выхода из ситуации: либо оптимистическое обожествление, либо
пессимистическое "осатанение", "дьяволизация" такого предмета. Навязшие уже
в зубах разговоры о джинах и бутылках, как и разговоры о научно-технической
революции - "раковой болезни" цивилизации показывают, что эта вторая сторона
альтернативы истолкования вполне реальна.
Либо обожествлять, либо бояться, что в общем-то одно и то же. Нам очень
хотелось бы ошибиться, но судя по тому, что пишется о современности, этой
альтернативой и исчерпывается отношение к обновлению и его основному
агенту - науке. Даже вот у Ильенкова смех получается какой-то
незаразительный, не очень естественный, когда не сразу и разберешь, смеется
человек или оправдывается за слабости человеческой натуры: "А я думаю, что
нам, грешным людям, все-таки полезнее посмеяться при виде изображения,
нежели проливать перед ним слезы восторга. И не горевать по поводу слабости
собственного ума, а постараться поскорее поумнеть. Ей-же-богу, мозг наш
устроен природой-матушкой так хорошо, что он вполне позволяет это сделать.
Никаких трагических несовершенств, которые могли бы помешать нам наладить,
наконец, свои собственные отношения, наш мозг в себе не заключает. Это
просто медицинский факт" (с. 38).
Скверно, если это медицинский факт. К тому же, что значит поумнеть? Что
значит наладить наконец свои собственные отношения? Еще одно решение принять
на самом высоком уровне о дальнейшем поумнении и налаживании? Куда умнеть?
Куда налаживать? Что необходимо приобрести и от чего отказаться в этих
процессах? В каких объемах? В каком отношении стоим мы сегодня к этим
конечным ориентирам поумнения и налаживания? Стараться-то люди всегда умели,
лбы расшибали от старательности, на смерть и костры шли ради тех самых
фигур, которые при ближайшем рассмотрении оказались "чудищами" в зеркалах
кибернетической комнаты смеха. Куда же теперь стараться?
И вот идут бесконечные проекты "приведения к порядку", укрощения
научных джинов, закупоривания их в бутылку приличного поведения. А пока суд
да дело, пока философы путаются в силках традиции и фантомах современности,
крепнет обыкновенный гуманитарный животный страх по щедринскому рецепту:
"Какие это вопросы? Как они решены? - эта загадка до того мучительна, что
рискуешь перебрать всевозможные вопросы и решения и не напасть именно на те,
о которых идет речь. Может быть, это решенный вопрос о всеобщем истреблении,
а может быть, только о том, чтобы все люди имели грудь, выпяченную вперед на
манер колеса. Ничего неизвестно. Известно только, что этот неизвестный