"Михаил Петров. Пираты Эгейского моря и личность" - читать интересную книгу автора

вопрос во что бы ни стало будет приведен в действие. А так как подобное
противоестественное приурочение известного к неизвестному запутывает еще
более, то последствие такого положения может быть только одно : всеобщий
панический страх" (с. 80).
Этот страх перед "известным неизвестным" - определяющая, пожалуй, черта
в отношении современного гуманитария к науке. Едет Розов с женой в метро.
Жену оскорбили, а поговорить Розову с оскорбителем, выяснить отношения не
дали. И вот уже текут-канализируются мысли об оскорбителе, отливаются в
привычную для гуманитария дьявольски-сатанинскую фигуру: "Это был красивый и
довольно элегантно одетый молодой человек. Может быть, студент последнего
курса какого-нибудь высшего технического училища или молодой ученый-физик
или кибернетик... Может быть, он только что получил патент на открытие или
хотя бы на изобретение и сейчас едет делать какое-то архинаучное сообщение?
И вообще он, может быть, незаменимый молодой ученый, превосходно умственно
воспитанный, наверно, играет в теннис и ходит в плавательный бассейн, а
вечерами в зал Чайковского?" (46, с. 134-135). Легкость и естественность, с
которой все это проделывается, предполагает сложившееся уже убеждение насчет
того, откуда идут все беды. Лишь с позиций подобной уверенности можно
походя, на основании одних только визуальных данных заявить: "Духа
человеческого, во всяком случае в эту минуту, в нем не существовало, а может
быть, он в нем вообще заменен кибернетикой и физкультурой" (там же, с. 135).
Но почему же, собственно, любой обидчик-инкогнито обязан при ближайшем
рассмотрении оказаться "ученым-физиком или кибернетиком"? Никто, насколько
нам известно, прямо на этот щекотливый вопрос не отвечает. Дело идет о
каком-то установившемся предрассудке вроде трамвайного недоверия к человеку
в шляпе, когда без доказательств, разумеется, определяющая роль в
становлении социального бытия, его наличной формы возлагается на науку, а из
этой наличной формы с тою же некритической однозначностью выводятся всякие
неприятности. "Я много ездил по свету, - пишет Розов, - бывал в экономически
сильно развитых странах и пришел к совершенно определенному выводу:
материальное благосостояние в этих странах не является решающим фактором в
изменении типа человека, а порой и просто порождает новые уродливые формы
его существования" (там же, с. 131). Пишет так, как если бы кто-нибудь
утверждал обратное.
Нужно сказать, художникам как-то проще, чем философам, удается
взглянуть на философский смысл проблемы. Тот же Розов, перечислив подряд все
успехи в умственном развитии, физическом, эстетическом и политическом
воспитании, делает весьма существенную оговорку: "Но есть еще один род или
вид воспитания, включающий в себя все аспекты развития человека, - духовное
воспитание. Вот тут-то у нас дело далеко не блестяще. То ли оттого, что в
свое время слово "дух" выражало определенное религиозное понятие, от
которого мы открещивались, то ли оттого, что полагали, что при воспитании
человека, умственном, физическом и эстетическом, он непременно
самовоспитуется, то ли от каких-либо иных причин, но именно духовное
воспитание у нас в загоне" (там же, с. 132).
Знал бы Розов, в какие неприятности он ввергает философов этим
неуместным разговором о "духовном воспитании". Тем более, что и сам-то он
очень опасно ходит, рассказывая о диспутах на тему "чем заменить религию" и
странном результате дискуссий: "Предполагалось заменить религию клубами,
лекциями, помышляли даже заменить ее искусством. Иные твердо верили в разум.