"Татьяна Пьянкова. Спиридонова досада" - читать интересную книгу автора

голову дымом отдает, искрами. Кажется, то искры по тайге рассыпаются,
озаряют ее. И в той "заре" я окончательно разглядел, куда меня вынесло.
- Ну?! И куда? - завозился Кострома по лавке от нетерпения.
Парфен не дал ему протереть штаны, ответил:
- На Шептуновскую елань.
- Э-вон! - всплеснула руками Акулина Закудыка, а бабка
Хранцузска тут же вспомнила:
- Шептуновска елань деда мово, царство ему небесное, держала как-то при
себе цельну неделю. Апосля так же вот... впал он в думную тяжесть. И зачала
его сухотка глодать. А когда помирать собрался, меня подманил - я ишо
сопленышем была. Поделился со мною тайною. Нашаптал он мне тоды, будто по
елане по Шептуновской белые черти прыгали...
- Иде ты видела белых чертей?! - оборвала ее Закудыка.
- Не я видала - дед. Прыгали те черти и шипели меж собою. А потом уселись
в каку-то медну лохань и укатили в небо.
- Вольно тебе городить-то! - перекрестилась Закудыка.
А Хранцузска сказала:
- Может, и не черти. Может, лунатики навалились ездить на Шептуны? Дед
мой гадал, не в них ли опосля смерти душа человечья вселяется?
- Ты чо - по себе дура или с печи сдуло? - взъерошился Кострома. - Какие
ишо лунатики? - так и разломил он бабкину весть, словно сухую ветку. -
Нечистая сила набегает на елань. У нее там заведено проводить шабаш, -
заявил он столь убежденно, что Хранцузска хихикнула.
- И откеля в тебе, Лукьяныч, уверенность такая живет? Али ты якшаешься с
теми с чертями?
Кострома скраснел, оскалил долгие зубы. Не то укусить хотел бабку? Но
мужики заржали, и он прикрыл оскал. Лишь заходили желваки.
А рассказ Парфена потек своим руслом.
- И вот... Гляжу я и вижу: под тем осинником сумерки рыскают, всякую
пустельцу - рассовывают до зари по гнездам. Стало понятным, что в скорой
темноте из этой блуковины мне и вовсе не выбраться. Я и прикинул: не лучше
ли будет на елани заночевать. А что? Прогалина высокая, сухая, и трава на
ней, в отличку от таежной, совсем еще зеленая.
- Эк тебя! - крякнул рыжеватый мужичок, словно не Парфену, а ему
предстояло перебыть на Шептунах осеннюю ночь. А Улыба все говорил:
- На самой елани я не сдюжил устроиться. Насобирал по осиннику ворох
листа и зарылся в него у оборка. Часок-другой передохну, загадал я себе, а
там, поднимусь, костерок разведу, поужинаю. Дождик к той поре притих. Так,
разве что капля с ветки сорвется. Разок щелкнула, другой, третий... И
ущелкало меня в небыль. Уснул я, ажно застонал. И вот мне видится, что сияет
вкруг меня красное лето. Через дремоту соображаю: такая благодать приходит к
спящему тогда, когда человек околевает. Однако ж уверенность была во мне,
что нет, не от внезапной стужи разжарило меня; в самом деле испарно. Не
отворяя глаз, пошарил я возле себя, а ворох мой - только не вспыхнет. Тут уж
- не до хвори. Сел, гляжу: вся округа светом отдает. Голову поднял, а над
еланыо висит, как говорит Хранцузска, медная лохань. Только не лохань, а
скорее громадный клещ! Потому как многоног он и многоглаз. И не просто
висит, а лапами пошевеливает, а лучами глаз по елани шныряет. Да еще жаром
пышет, урчит... Мне бы подняться с вороха-то, бежать бы, а я сижу - рот
раззявил. Какого лешего понять в той вражине вознамерился? Она же, на мой