"Александр Пятигорский. Конец ученичества (Рассказы и сны)" - читать интересную книгу автора

стоит подумать и о тех, кто никогда не задаст себе этого вопроса, а услышав
его, сочтет его за излишнюю до неприличия риторику".
Нет, реплика Всеволода Сергеевича вынуждала меня к большей
откровенности, нежели та, на которую я был готов пойти. Кто хочет быть
покинутым? Я здесь, однако, нисколько не чувствую себя покинутым. Да и
реальна ли сама угроза, если те, кто сейчас со мной, будут вместе со мной
стареть, а потом и уходить? И кому об этом знать лучше, как не Всеволоду
Сергеевичу?
Я попытался ему объяснить, что мой невольный вопрос носил скорее, ну,
скажем, научный характер: а где мы, в самом деле, если не в Лондоне, я, по
крайней мере? В то же время я не мог не чувствовать и некоторой фальши
своего положения. Как если бы я мог находиться одновременно здесь и в
Лондоне, как он здесь и в Москве, но притворился, что не вижу разницы. Но
нет, опять надо соглашаться, соглашаться!
Всеволод Сергеевич полулежал в кресле, и я едва ли видел выражение его
глаз, когда он заметил, что у меня просто нет образа жизни, ну лишен я
этого, и все тут, а для него без этого жизнь невозможна. Поэтому мне так
трудно его понять, да и вообще кого бы то ни было: "Посмотрите, как трудно
женщине вас включить в свою жизнь, ведь вы просто не живете, в ее смысле". Я
стал объяснять, что да, разумеется, все это так, но что если совсем не будет
оставленности, то не будет и свободы, и тогда я сойду с ума. Он же сам
построил себе тюрьму по своему замыслу и плану и оттого думает, что
свободен. Но Всеволод Сергеевич сказал, что ему до вечера надо закончить
статью, а меня ждет внизу наш общий друг, Юлий Матвеевич Гутман, который
готов даже выпить со мной немного, если я буду настаивать.
Юлий Матвеевич сидел за маленьким круглым столиком. Он спросил, есть ли
закуска, и я вытащил из кармана брюк пакетик с копченой треской и два
маринованных (соленых было не достать) огурчика. "На хуй похожи очень, -
заметил он, - у вас, я вижу, много учеников, Мойсеич (так он меня называл),
а нуждается ли эта культура в ученичестве, не знаю". - "Культура - это я,
если хочу быть в ней, а если не хочу, то не я, и тогда сам буду или не буду
учеником или учителем". Он погрустнел и сказал, что если так уж получилось,
что сначала я на хуй ото всех уехал, а теперь и в Лондоне веду себя так, как
если бы мне опять все на хуй надоело, то дело не в культуре, а во мне самом.
И лучше бы нам поскорей выпить за доброе старое время, когда вместе делили
тоску и радость и не начали еще обособляться друг от друга. "Постойте,
постойте, - не выдержал я, - неужели вы на самом деле хотите возвратиться
туда, к трехдюймовке французского производства 1911 года, с которой начали
воевать в 1941-м?" - "Я бы не стал сравнивать, - отвечал он, - теперь же
это - сон, а тогда была жизнь. Что же это водки так долго не несут?"
Бар наконец открылся. На табличке над стойкой я прочел: все простые
крепкие алкогольные напитки - один фунт пятнадцать пенсов за одинарную
порцию (25 г), два фунта за двойную. Но это же сущий грабеж! Чтобы скрыть
свою прижимистость, я объяснил Гутману, что исчезну ровно на пять минут
купить еще закуски. Сам же, выбежав из бара, нырнул в метро - станция
находилась прямо под холлом, с намереньем проехать одну остановку и купить
бутылку водки в винной лавке.
Когда я вернулся, Гутман несколько виноватым тоном мне сообщил, что он
здесь встретил одного своего бывшего студента, очень голодного, которому и
отдал два наших огурца ("Вы уже свое отьебли, Мойсеич, а мальчику нечем