"Александр Пятигорский. Ублюдок империи (Рассказы и сны)" - читать интересную книгу автора

камнем преткновения для двух поколений физиков и математиков, занимающихся
гидродинамикой. За дипломную работу он был удостоен докторской степени и
сразу же назначен в Институт механики тяготения. Ему было двадцать два года,
и он переживал рецидив болезни незадавания вопросов. Когда он наконец решил
навестить мать с ее новым мужем в Южном Заливе и ждал в аэропорту объявления
о начале посадки пассажиров, то по радио уведомили, что отлет задерживается.
Он не расслышат на сколько, и час пробродил по огромному грязному залу, так
и не спросив о времени отлета, и самолет улетел без него. Еще страшнее была
другая болезнь - у него развилось непреодолимое отвращение к прозскому
языку. Одно дело писать короткие статьи, где три четверти места занимают
формулы, но читать стало совершенно невозможно. Он легко и быстро выучил
элементарный английский и даже написал на нем две статьи, но читать на нем
почему-то не хотелось. Тогда он стал учить юэльский по радио. Молодая страна
Юэлек звала к себе своих сыновей и, чтобы облегчить им акклиматизацию,
устроила годовой курс разговорного юэльского по радио. Но этот язык ему тоже
не понравился.
Говорить, однако, все же приходилось, время от времени, как, например,
когда он встретил Зани на ронтпигиановском семинаре. С ней был коренастый, с
заросшим лбом и очень большими ушами биоматематик Шакан, и они втроем пошли
в кафе. За ужином говорили об Империи, Нольдаре и Рогуде. Империя
разваливалась, как огромный дом, который триста лет строили, достраивали,
надстраивали, перестраивали - и все это без единого капитального ремонта.
Когда дом рухнет, неизвестно, кому будет хуже, - тем, кто полетит вниз
вместе с верхними этажами, или обитателям подвалов, которым грозит быть
погребенными под обломками. "Я, обыкновенный прозский юэль, хочу определить
свое положение в этой ситуации, - рассуждал Шакан, - и не потому, что так уж
страшно боюсь разбиться, падая сверху, или быть раздавленным, находясь
внизу. Я прежде всего хочу знать, что я сам хочу. Еще три года назад мне
могли возразить - и с полным на то основанием, - что индивидуальные
пожелания в расчет не принимаются: что с другими будет, то и с тобой, тебя
не спросят. Но сейчас я сам спрашиваю: что мне здесь остается хотеть?"
Скела хотел одиночества и темноты. Только чтобы не слушать Шакана, он
сказал: "Я живу в этом доме, я не человек Империи". - "Но ты же уедешь
отсюда рано или поздно, не оставаться же тебе на пустом месте?" - спросила
Зани. "Уеду, наверное. Нет, не знаю".
Ребенком он вечерами бродил между восьмиэтажными корпусами тогда еще
только строящегося юго-западного предместья столицы. Строили в стиле,
который осыпанные почестями талакановские архитекторы гордо называли
"имперский неоклассицизм". Он не думал, а твердо знал, что это навсегда.
Будут еще перемены, переходы, переломы, пусть даже и роковые для
"задержавшихся" и "переставших ощущать пульс времени" (как тогда говорили),
таких, как его отец. Отца, конечно, еще могут убить, а его, Скелу, выдать на
растерзание прозским мальчикам. Или наоборот, снова возвысится молодой
Воленкам, покровитель отца, и назначит того своим помощником, и ебать он
тогда хотел (он уже установил к тому времени значение этого слова) всех
прозских мальчиков. Но что бы ни произошло сейчас или потом, плохое или
хорошее, с отцом, с ним, с кем угодно, все это было, есть и будет - в
Империи. Она - вечна и кончится только вместе с вечностью. Сейчас, отвечая
Шакану и Зани, он подумал: а нет ли совпадения конца Империи с прекращением
в нем самом этого чувства ее вечности? Вслух он сказал: "Вы - мои ровесники,