"Плутарх. О том, что пифия более не прорицает стихами" - читать интересную книгу автора

многие, по общей склонности к поэзии, сами лирою и пением поучали народ,
смело говорили с другими, ободряли, приводили притчи и пословицы, а еще
слагали в стихах и напевах гимны богам, молитвы, пеаны - одни по врожденной
склонности, другие - по привычке. И бог не гнушался красотою и приятностью в
искусстве предсказания и не отгонял от треножника чтимую Музу, а напротив,
приближал ее, возбуждая поэтические дарования и радуясь им; он сам двигал
воображением и вызывал к жизни слова величественные и цветистые, как
наиболее уместные и восторг вызывающие.
Но когда жизнь изменилась, а вместе с ней изменились обстоятельства и
дарования, то обиход отверг излишества, снял золотые пряжки, совлек мягкие
ткани, остриг пышные волосы, отвязал с ног котурны60, тогда люди совсем
неплохо научились находить красоту в простоте, а не в роскоши, и прикрасу
нехитрую и незатейливую ценить выше, чем пышную и избыточную.
И когда таким образом речь переменила свои словесные одежды, то история
сошла с колесницы стихотворных размеров и стала в прозе четко отделять
сказки от правды. И философия, предпочитавшая потрясению души ясность и
поучительность, стала вести свои изыскания прозою. Тогда-то бог удержал
пифию от того, чтобы она называла своих сограждан "жгущими огонь",
спартанцев - "поедающими змей", мужей - "обитающими в горах", реки -
"пьющими горы". Лишив предсказания стихотворной речи, непонятных слов,
описательных выражений и неясности, божество стало так говорить с
вопрошающими, как законы говорят с государствами, как цари встречаются с
народами, как ученики слушают учителей, - то есть стремясь лишь к привычному
и убедительному.

25

Следовало бы хорошо помнить слова Софокла, что божество
Пророчества в загадках мудрецам речет,
Глупцов же плохо учит даже краткостью61.
А когда в оракулах появилась ясность, то и доверие к ним, как и к
другим вещам, стало меняться. Необычное, редкое, окольное и иносказательное
многим казалось божественным и вызывало восторг и благоговение; а теперь
люди, полюбившие учиться на том, что легко и ясно, без напыщенности и
выдумок, стали обвинять облекавшую оракулы поэзию, подозревая, что она
мешает мысли, выражениями своими внося в истину темноту и неясность, а
иносказаниями, загадками, двусмысленностями предоставляя вещанию лазейки и
убежища, чтобы укрыться в случае ошибки. Можно было от многих услышать, что
вокруг прорицалища засели какие-то люди, которые перехватывают ответы
оракула и втискивают их, словно в сосуды, в сочиненные наспех стихи,
размеры, ритмы. Я не верю этой клевете и не стану говорить, будто все эти
Ономакриты62, Про дики, Кинетоны виноваты перед оракулами, придав им совсем
ненужную трагедийную пышность. Нет, больше всего поэзию обесславили
шарлатаны, площадная чернь, бродяги, кривляющиеся возле святилищ Великой
Матери и Сераписа63. Это они, иные устно, иные по каким-то гадательным
книжкам, переделывали оракулы в стихи для челяди и для баб, падких на мерную
и поэтическую речь. Вот почему, воочию став общим достоянием обманщиков,
шарлатанов и лжепрорицателей, поэзия отлучила себя от истины и дельфийского
треножника.