"Эдгар Аллан По. Вильям Вильсон" - читать интересную книгу автора

ни деревьев, ни скамеек, ничего. И располагались они, разумеется, за
домом. А перед домом был разбит небольшой цветник, обсаженный вечнозеленым
самшитом и другим кустарником, но по этой запретной земле мы проходили
только в самых редких случаях - когда впервые приезжали в школу, или
навсегда ее покидали, или, быть может, когда за нами заезжали родители или
друзья и мы радостно отправлялись под отчий кров на рождество или на
летние вакации.
Но дом! Какое же это было причудливое старое здание! Мне он казался
поистине заколдованным замком! Сколько там было всевозможных запутанных
переходов, сколько самых неожиданных уголков и закоулков. Там никогда
нельзя было сказать с уверенностью, на каком из двух этажей вы сейчас
находитесь. Чтобы попасть из одной комнаты в другую, надо было непременно
подняться или спуститься по двум или трем ступенькам. Коридоров там было
великое множество, и они так разветвлялись и петляли, что, сколько ни
пытались мы представить себе в точности расположение комнат в нашем доме,
представление это получалось не отчетливей, чем наше понятие о
бесконечности. За те пять лет, что я провел там, я так и не сумел точно
определить, в каком именно отдаленном уголке расположен тесный дортуар,
отведенный мне и еще восемнадцати или двадцати делившим его со мной
ученикам.
Классная комната была самая большая в здании и, как мне тогда
казалось, во всем мире. Она была очень длинная, узкая, с гнетуще низким
дубовым потолком и стрельчатыми готическими окнами. В дальнем, внушающем
страх углу было отгорожено помещение футов в восемь - десять - кабинет
нашего директора, преподобного доктора Брэнсби. И в отсутствие хозяина мы
куда охотней погибли бы под самыми страшными пытками, чем переступили бы
порог этой комнаты, отделенной от нас массивной дверью. Два другие угла
были тоже отгорожены, и мы взирали на них с куда меньшим почтением, но,
однако же, с благоговейным страхом. В одном пребывал наш преподаватель
древних языков и литературы, в другом - учитель английского языка и
математики. По всей комнате, вдоль и поперек, в беспорядке стояли
многочисленные скамейки и парты - черные, ветхие, заваленные грудами
захватанных книг и до того изуродованные инициалами, полными именами,
нелепыми фигурами и множеством иных проб перочинного ножа, что они вовсе
лишились своего первоначального, хоть сколько-нибудь пристойного вида. В
одном конце комнаты стояло огромное ведро с водой, в другом весьма
внушительных размеров часы.
В массивных стенах этого почтенного заведения я провел '(притом без
скуки и отвращения) третье пятилетие своей жизни. Голова ребенка всегда
полна; чтобы занять его или развлечь, вовсе не требуются события внешнего
мира, и унылое однообразие школьного бытия было насыщено для меня куда
более напряженными волнениями, чем те, какие в юности я черпал из роскоши,
а в зрелые годы - из преступления. Однако в моем духовном развитии ранней
поры было, по-видимому, что-то необычное, что-то outre [преувеличенное
(франц.).] События самых ранних лет жизни редко оставляют в нашей душе
столь заметный след, чтобы он сохранился и в зрелые годы. Они превращаются
обычно лишь в серую дымку, в неясное беспорядочное воспоминание - смутное
скопище малых радостей и невообразимых страданий. У меня же все по-иному.
Должно быть, в детстве мои чувства силою не уступали чувствам взрослого
человека, и в памяти моей все события запечатлелись столь же отчетливо,