"Николай Михайлович Почивалин. Сибирская повесть" - читать интересную книгу автора

уважал вроде.
Перед самой войной медалью наградили, "За трудовую доблесть". Мне ее
сам Михаил Иванович Калинин в Кремле из рук в руки передал. Ну, да не об
этом я... Жил, говорю, так, что лучше и не хотел. Дом - чаша полная,
семья... Жинка у меня редкой души была, выше всякой награды ее считал!
Слыхал такую песню: "У моей чароньки завей готови билое личико тай чорни
брови"?..
Это вот про нее писано! Сколько лет уж замужем была, а веришь, -
парубки заглядывались. Веселая, певунья - ну, скажи, как птичка! И
работница. В хате и так все, как стеклышко, блестит, а она прибежит с
поля, и моет, и чистит, белит! Поглядишь на нее, бывало, скажешь:
"Оксана, да посиди ты, руки пожалей". Только засмеется.
"Для себя, - говорит, - Максим, разве трудно?" Радостный человек... А
еще счастье мое было - дочка, двенадцатый год шел. Галю... И сейчас в
ушах, как колокольчик: "Тату! Тату!.."
Готовый сейчас к чему угодно - к грубому ли, от боли, слову или, хуже
того, - ко всегда неудобным на людях мужским слезам, - я прикусываю губу.
И снова Максим Петрович удивляет меня - ровным, после трудной паузы,
голосом:
- Жил, говорю, и радовался, а потерял все, может, за час
какой-нибудь... Помнишь, как немец сначала пер?
Нам бы тогда собираться да с места сниматься, а мы сидим, ждем, не
верим все. Да и кто бы тогда поверил, что фашист до Волги дойдет. Ляпни
кто-нибудь такое, я бы первый ему голову открутил. Не паникуй!.. Меня в
тот день в район вызвали. Путь не близкий - пока добрался, чуть не полдня
ушло. Въезжаю в райцентр, а там черт-те знает что творится. Все улицы
коровами забиты, ревут они, мычат, бабы подойниками гремят. Спрашиваю, что
за племенная выставка? Только ругаются. Чтобы им, говорят, повылазило,
сами ничего не знаем. Еле к райкому пробился. Только через порог
перешагнул, секретарь спрашивает: "Видал, что делается?" Видал, мол, да не
пойму ничего. "Поймешь, - отвечает, - сейчас. Принято решение скот
эвакуировать. Положение тревожное. Согнали около двух тысяч. В общем, -
говорит, - объяснять некогда. На бюро ответственным за перегон назначили
тебя. Ты один, - спрашивает, - здесь?" Ясно, мол, один. "Ну так вот, -
говорит, - получай документы, скачи в село, кидай в тачанку свою Оксану да
Гальку и назад. В ночь выгоните. Разобьете на несколько групп, в каждой
будут погонщики, а ты - головой. И еще вот что, - говорит, - Максим, давай
поцелуемся. Работали мы с тобой хорошо, зря не ругались, а когда теперь
увидимся, да и увидимся ли вообще - кто знает!" Попрощались, прыгнул я на
тачанку да гнать. Скачу, умом понимаю, что беда на самые пятки наступает,
а сердцем - ну вот убей! - не верю. Все думаю, горячка; вот, мол, повернут
эту нечисть, трахнут как следует, только их и помнили! Проехал верст пять
- навстречу пыль клубами, войска идут. Пехота-матушка, артиллерия,
легковушки штабные. Пережду, думал, а они идут да идут. Серые все, чуть с
ног не валятся. Сунулся я было к одному с расспросом - только глазами
зыркнул.
Ну, вижу, - конца не будет, да и пустил своего Якима по целине. Добрый
жеребчик был!.. Подлетаю к переправе, а там пробка. Я с тачанки долой и
сгоряча в самую гущу, наперерез. Налетел на меня какой-то майор, орет:
"Куда!