"Николай Михайлович Почивалин. Сибирская повесть" - читать интересную книгу автора

пошатывает...
Пришел в обком партии, к секретарю на прием добился. Душевный человек
попался. Посмотрел партбилет, порасспрашивал, потом и говорит: "Вот что,
товарищ Мельников. Поправиться вам надо, окрепнуть, но время, сами знаете
какое - война. Ваше стремление на фронт попасть понимаю и ценю, но не
думайте, что в тылу сейчас легче. И люди тут вот как нужны. В общем так:
поедете председателем колхоза. На свежем воздухе вы там быстрее на ноги
встанете. Но учтите: работу вашу будем оценивать по тому, как вы помогаете
фронту. Хлеб и мясо - вот что сейчас самое главное!" Так вот я тут и
оказался...
Некоторое время Максим Петрович молчит, курит, потом, словно
спохватившись, спрашивает:
- Ты ведь, наверно, спать хочешь?
- Нет, нет, рассказывайте!
- Да уж коль начал, так кончу, - говорит Мельников. - Нашло нынче
что-то, разворошил былое...
- Остановились вы на том, как приехали сюда, председателем, - Помню, -
кивает Максим Петрович. - И прямо тебе скажу: председателем я и раньше
был, а понимать многое тут только начал. Война, люди, а побольше других,
пожалуй, парторг наш научил. Тот самый, про которого говорил, - Седов,
Иван Осипович... Знаешь, вот говорят - партийные отношения. Сдается мне,
что такие партийные отношения промеж нас и были. Сойдемся в ночь под одной
крышей - тихо, ладно, со стороны подумать можно, что отец с сыном. А с
утра иной раз так схлестнемся, чуть не искры из глаз сыплются! Упрямый я
лишку был, горячий, а он - кременной, если уж на своем встал - не
своротишь. И по чести говорить - я обычно уступал, правоту его чувствовал.
Вскоре он мне первый урок и преподал... Состояние мое пойми. И разговор с
секретарем обкома в душу запал, вот я и начал жать.
Все для фронта - это я хорошо понимал, а до другого и дела мне не было.
Мотаюсь, покрикиваю, а как кто с нуждишкой какой - и слушать не хочу.
Раньше вроде чурбаном бесчувственным не был, а тут словно подменили.
На фронте тяжелей - и разговор весь. Мое дело хлеб давать, молоко и
мясо давать, а остальное, мол, не касается.
Насчет хлеба и мяса понимал Иван Осипович, конечно, не хуже моего - это
он одобрял. А вот за то, что я, словно лошадь в шорах, несусь и по
сторонам ничего не вижу, - крепко обижался. Раз мне сторонкой заметил,
другой раз, - я без внимания. А тут отказал я бабенке одной соломы на
крышу дать, и сцепились мы. Пришел Иван Осипович с дежурства - он в ту
пору сторожем стоял, плох уж был, - палку, вижу, в угол кинул - не в духе,
значит. "За что бабе обиду нанес?" - спрашивает. Объяснил я ему, что с
соломой трудно, упрекнул еще - сам, мол, знать должен. А он покашлял да
раздумчиво так: "Дерьмо ты собачье, выходит, а не руководитель".
Я ему тоже сказанул, вскипел, а он мне все так же тихонечко: "Садись".
И давай меня, и давай! "Ты что, - говорит, - озверел, что ли, людей не
видишь? Ты мне фронтом не загораживайся, почему человеку по рукам стукнул?
Да ты, - говорит, - знаешь, что она к тебе от последней нужды пришла?
Муж на фронте, ребятишек пятеро, а крышу она эту в прошлую зиму разобрала,
чтоб коровенку до выпаса дотянуть. Знаешь ты это?" - "Не знаю", - говорю.
"Так знать должен. Фронту, - говорит, - помогать - это, помимо всего
прочего, о тех беспокоиться, кого фронтовики дома пооставляли. Ты думаешь,