"Николай Михайлович Почивалин. Летят наши годы (Роман)" - читать интересную книгу автора

уже в Кузнецк. А тут стали к Кузнецку подъезжать, как пошли знакомые места
- засобирался. Как же это, думаю, мимо проехать можно, а вдруг?.. Выскочил
из вагона, бегу, и веришь - предчувствие: дома Зайка, дома!.. На крыльцо
взбежал, давлю кнопку звонка - молчание, сердце только колотится!..
Сообразил - стучать начал. Вышла Серафима Алексеевна - одну руку на
сердце, другой на меня, как на привидение, машет. "Юрочка!.." И тут слышу:
"Мама, кто там?" Выходит моя Зайка - в халатике, косы распущены... Никогда
ее такой красивой не видел!.. Увидела меня, прислонилась к стене и стоит -
как мел белая. Я к ней.
Зайка, говорю, это я, что с тобой? Бросилась ко мне, гладит меня по
щекам, смеется, а у самой слезы по лицу бегут. И только одно твердит: "Ты
живой!.. Ты жлвои!.."
Голос Юрки взволнованно рвется, он густо крякает.
- Вот такие, значит, дела... Оказывается, давно они меня похоронили.
Постарался какой-то аккуратный писарек, прошлой осенью еще сообщил.
Приехала Зайка из Москвы - писем от меня и тут нет, написала матери в
Куйбышев, та и сообщила про похоронную. Хорошо, думаю, что матери-то
письмо сразу написал. И радостно мне, помню, что сижу я рядом с Зайкой,
рук ее из своих не выпускаю, и горько, что так быстро похоронила она
меня!.. Рассказываю, как все было, - Зайка глаз с меня не спускает,
Серафима Алексеевна снова в слезы. "Боже мой, что ж это делается!" Зайка
взглянула на нее, да строго так: "Мама, прошу тебя..." Я еще удивился:
сдала, думаю, Серафима Алексеевна. Вскочила, засуетилась: "Сидите,
Зоенька, сидите, мне в магазин нужно, жиры нынче отоваривают..." Ушла, и
словно подменили мою Зайку.
Бегает, с-чаем хлопочет, я ее за руки ловлю. Посиди, говорю, рядышком -
не слушает. В письмах-то я по тысяче раз целовал, а тут один раз не
осмелюсь. Позавтракали, опять вскочила: пойдем гулять, и все. Стесняется,
думаю, со мной вдвоем оставаться, пойдем... Вышли на улицу, и опять Зайка
словно другая. Под руку взяла, прижимается, рассказывает, как она
музыкальным кружком в детдоме руководит, шутит - другой человек будто.
Глянул я на нее - а у ней глаза слез полны, не видит ничего. Ну, что ты,
говорю, Зайка? "Не понимаешь? - говорит. - От счастья. Живой ты..." Я тут
вспетушился: грудь колесом, веду Зайку через весь город, как жену свою,
поглядываю кругом с гордостью!.. За город вышли - теплынь, солнце, на
пригорках травка зеленая. И кажется, что и войны-то никакой нет и никогда
не будет! Одно только напоминание о ней - что я в форме.
Зайка, говорю, кончится вот война, вернусь, придем мы с тобой сюда, и
никуда уходить не нужно будет. Втроем только - ты, солнце да я, здорово?!
Сжала она мою голову руками и смотрит. "Ничего, говорит, этого, Юра, не
будет. Замужем я". Я еще засмеялся: не чуди, говорю, Зайка, мы еще не
расписались. Можно бы, так я хоть сейчас! А у нее слезы как брызнут!
"Неужели ты не понимаешь, что это правда? На, кричит, на!" Схватила мою
руку - и на живот себе. А там стучит! "Поверил теперь?"
Да как упадет на землю, только плечи колотятся!..
Словно озябнув, Юрий запахивает полы плаща, я непроизвольно повторяю
его движение.
- За всю войну, - негромко говорит Юрка, - меня один раз ранило тяжело.
Помню только - ужасная боль и сразу погасло солнце... Так вот и тогда -
солнце погасло. Темно-темно в глазах... Потом просветлело, вижу - лежит