"Николай Михайлович Почивалин. Жил человек (Роман по заказу)" - читать интересную книгу автора

ушел! Приезжал в прошлом году.
Сделав несколько глотков, Софья Маркеловна снова ставит чашку,
добродушно хвастает:
- Кофту эту самую подарил. Уж так старые кости разуважил! - Она
поглаживает розовый пух кофты, осуждающе качает головой: - Дороговизна-то,
наверно, какая!
Ругаю его, а он смеется.
О втором портрете, хотя висит как раз напротив, она не упоминает, будто
его и не существует, - понимаю, что таким образом запрещено и мне
спрашивать о нем.
- Хорошо у вас, Софья Маркеловна.
- Родовое гнездо, я уж говорила вам, - согласно кивает она. - Родилась
я, правда, наверху. Здесь наша дальняя родственница жила - подружка моя. А
потом уж - вместе. Пока не похоронила ее. В тридцать третьем...
- А родители ваши, Софья Маркеловна?
- Отец за год до революции скончался. Немного погодя - мама. -
Рассказывает она совершенно спокойно, без горечи, как о чем-то таком, что
было, но что почти не касается ее, причем и понять-то можно - эка, из
какой все это дальней дали! И разве что сдержанно-ласковое - мама -
выдает, что в старом сердце отзывается что-то, равно как то же самое -
мама, с чем-то доверчиво-детским в его звучании, иносказательно говорит о
разном отношении к отцу и матери. - Торговля была большая - и скобяная, и
бакалея, три магазина держали. Компаньон все к рукам и прибрал. Один этот
дом с утварью и остался. Через полгода и его конфисковали.
Экспроприировали, как тогда говорили. Вот тогда я к Тасе и перебралась -
сюда. Трогать меня не трогали, вреда от меня никакого.
Да и кто я такая была? Так, кисейная барышня. Кончила гимназию,
увлекалась музыкой. А есть-пить нужно. Пошла по протекции в детский дом -
только-только его организовали. Старые знакомые, какие остались, так те
еще отговаривали, осуждали. Как же - нечестиво! Там святых людей, монашек,
притесняют, а ты служить туда.
Насмотрелась там в первые годы - ужас!
Софья Маркеловна передергивает плечами - словно оттуда, из полувековой
давности, снова пахнуло на нее - в теплой комнате - знобким ветром
человеческой неустроенности; и уже в следующую секунду - встретившись с
ней взглядом - вижу, как в ее больших выразительных глазах, сгущая
размытую блеклую голубизну, накапливается, дрожит смех.
- Вы только представьте себе, голубчик! У ребятишек от гороха, от
чечевицы животы пучит, дохнуть, простите за откровенность, нечем. Вшей с
них обирать пе успевают. А барышня с розовыми ноготочками им - Баха,
Моцарта, Шопена! И, знаете, что удивительно? - слушали. Кто на скамейках,
кому не хватало - между скамеек на полу сидят. Рты разинут - и слушают.
Так в детстве только сказки слушают. Хотя, наверное, для них сказкой
музыка моя и была. После того, что они в своем сиротстве, беспризорности
пережили. Сказать вам, - через них, через ребятишек, я тогда кое-что и
понимать начала... Своих у меня не было, старой девой прожила, - К ним и
привязалась. Да еще какие дорогие стали! Ну И вот: вижу, как новой власти
солоно приходится. И стреляют в нее, и жгут, и голодом она сидит. А она от
себя последнее отрывает - и детям, детям!
Глотнув из пустой чашки, Софья Маркеловна забирает и мою, идет за чаем,