"Сергей Подгорный. Вторая возможность (Авт.сб. "Взгляд с нехоженой тропы")" - читать интересную книгу автора

еду, спальные мешки, Евтеев снимал с багажника, укрепленного на крыше
машины, куски саксаула, нарубленного еще утром на барханах, готовил
костер: кипятить воду на чай.
Ужинали под черным небом, непривычно щедро убранном яркими звездами.
Долго пили чай, то молча поглядывая через костерок друг на друга, то
вглядываясь в глубину Вселенной, в бесчисленные звезды, светящие из ее
глубины.
- Знаешь, почему еще я так быстро поверил в реальность Шамбалы? - вдруг
спросил Евтеев.
Разговоры о ней, казавшиеся Швартину в Киеве, когда хотел переубедить
Бориса, странными и никчемными, здесь - в Гоби - уже не казались ему
такими.
- Почему? - спросил он, прикуривая сигарету от тлеющей веточки
саксаула.
- Во всех источниках утверждается, что Шамбала ограждена некими
неизвестными силами, а сами Махатмы владеют "психической энергией"... Для
тебя это с самого начала было аналогично "астральной материи", ты с самого
начала не принял это всерьез.
- Увы... - развел руками Швартин.
- А я вот сразу поверил в это...
- Хочешь, расскажу одну историю, за правдивость которой ручаюсь?
Тот кивнул.
- Я совершенно _случайно_ услышал ее от своей матери. Ты можешь пожать
плечами: мою мать ты никогда не видел, и то, что эту историю я узнал от
нее, для тебя, конечно, не может быть гарантией ее правдивости... Но,
видишь ли, если бы мне ее рассказал кто-то другой, я бы послушал и не
придал ей значения, но моя мать не только на редкость правдивый человек,
она не только _не смогла_ бы ее выдумать - ей это просто не пришло бы в
голову...
Я тогда еще учился заочно в Литературном институте. И вот на одном из
семинаров (разговор на нем, помню, зашел о том, почему, хоть со времен
Отечественной войны прошло немало лет, пока еще не появился роман о ней,
сравнимый с "Войной и миром" Толстого) наш творческий руководитель
предложил нам попытаться написать по рассказу о войне: ведь у каждого если
не отец и мать, то родственники - в крайнем случае кто-то из знакомых,
были ее участниками.
Моя мать прошла всю войну медсестрой; я и начал ее расспрашивать,
объяснив, зачем. Она долго вспоминала разные случаи, но я чувствовал, что
все это не то что мне надо; истории, которые она со своими обычными
добросовестностью и бесхитростностью рассказывала, меня тогдашнего,
намерившегося написать если не эпохальный, то, как минимум, выдающийся
рассказ о войне, не вдохновляли. Я замучил ее своей привередливостью, она
сидела, устало и напряженно пытаясь вспомнить что-то такое, что меня бы
удовлетворило, и вдруг сказала, как показалось мне в первую минуту, ни к
селу, ни к городу:
- Да, однажды у меня был больной, который летал.
- Что? - переспросил я, глядя на нее с недоумением и невольной досадой.
- Ну да, сам летал... - удивившись и обидевшись моему недоверию,
повторила мать.
- Как - "летал"?! - опешил я, поняв, что мне не послышалось.