"Роман Подольный. Согласен быть вторым" - читать интересную книгу автора

головой в потолок. Мама прятала мои рисунки, стихи, записи шахматных партий.
Она знала, что это будет через сто лет интересно. И я знал. А теперь знаю,
что даже мамы иногда ошибаются.
Насчет остаться - не выйдет. Я бездарен. Как говорит дед Филипп: что
сфотографируешь - то и проявляется!
Но можно попасть на фотографию вместе с кем-нибудь другим. Пущина помнят
как друга Пушкина. Чайковский увлек за собой в Историю баронессу фон Мекк.
Если я и вправду смогу быть нужным гению... Что же, для бездарности и это -
много. Но это - возможно.
Сейчас лекция кончится, я подойду к нему и начну атаку. Я должен уметь
загораться чужим светом, раз нет своего, стать статистом или ассистентом, но
оказаться рядом, войти в его жизнь, принадлежащую будущему, продолжающуюся в
веках... Да, лекция идет к концу, вон дед Филипп собирает диапозитивы. И он,
конечно, совершенно трезв, необычно в нем что-то другое. Может быть, глаза?
Почему-то раньше я не замечал, что за глаза у старика, голубые нежные глаза
под черными ресницами, длинными как у девушки. Впрочем, нет, необычным дед
показался не из-за глаз. Чем же еще?
Звонок не дал мне додумать до конца. Как всегда, под его трель договорил
Василий Васильевич свою последнюю, как всегда четко продуманную фразу. Пора
было действовать.
И я устремился по проходу между столами, чтобы перехватить Великого
режиссера у выхода из аудитории.


4

Тема для беседы с ним была у меня уже заготовлена. Она, я был уверен, не
могла не заинтересовать любого мыслящего человека.
- Василь Васильевич, - я запыхался, и Великий режиссер вежливо
остановился, выжидая, пока я переведу дыхание. - Василь Васильевич, почему в
искусстве действует правило "хорошенького понемножку"?
- То есть как это, молодой человек? - благосклонно осведомился Великий
режиссер. - Сформулируйте поточнее, пожалуйста.
- Очень просто. Нужны ли человечеству десять одинаковых Рембрандтов?
Сотни "Ночных дозоров"?
- Наверное нет, молодой человек, вспомните, что случилось с шишкинскими
"Мишками", развешанными в тысячах столовых. Правда, тут надо, конечно,
учесть и качество копий.
- А если бы один Рембрандт написал тысячи картин, повторяющих одна другую
и одинаково талантливых? Что бы с ними произошло?
- Хороший вопрос! Действительно, тут можно задуматься. Произведение
искусства действует на чувства и дает информацию чувствам и уму. Но
повторная доза информации - скучна, потому что не нужна.
- А мне кажется, Василь Васильевич, тут есть аналогия вот с чем. Ботинок
натирает ногу не оттого, что тесен, а оттого что он двигается относительно
ноги. А когда относительного движения нет - нет и ощущения, боль оно или
счастье - все равно. Нам нравится второй раз рассматривать хорошую картину,
потому что за время разлуки с нею мы сами успели измениться. Если же повтор
навязывается, об удовольствии и речи нет. Повторение у художника - покой у
зрителя. Потому-то для искусства воспроизводимость - смерть.